В лесах Урала - Арамилев Иван

Павел Хмелев у костра бранит Ефима:

— На тыщу целковых добра утопил, бродяга! Чесать языком мастер, на дело тебя нет.

Ефим вспыхнул:

— Это мы же и виноваты? А ты видел канат? На нем лодку спускать нельзя было! Хозяева! Из-за вашей жадности человек погиб!

Хмелев начал спорить. Ефим кричал на него громче и громче…

Мне жаль старика Ерему. Скрипучий голос доверенного верещит в ушах, как пила. Вспоминается смерть Колюньки Нифонтова. И сам я был не раз на волосок от смерти. Завтра, послезавтра еще кто-нибудь утонет, сломает ногу на заторе. А этот человек ходит всегда по сухому, в крепких сапогах и еще смеет выговаривать нам.

Подхожу к нему. Хочется ударить, но я только говорю:

— Гадюка!

Он таращит глаза.

— Цыц! Оштрафую.

Я поворачиваюсь, иду к палатке.

Степан Иваныч грозит мне пальцем.

Хочется побыть одному. Захожу в ельник, сажусь на валежину. Сладковатый запах перегноя, распускающейся зелени, гниющих кедров окружает меня. Птицы молчат. Мрачно и пусто кругом. В кочетовской тайге все лога и тропинки были моими друзьями. Здесь мертво, тоскливо. Неясный шум доносится с реки. Где-то вода ломает бревна. Я думаю о людях, о завтрашнем дне, о жизни.

Порой не заметишь, как пролетит неделя, месяц, а вдруг накатит такое, что день покажется за год.

Глава восьмая

Питаемся сухарями, кашей. Крупа на исходе. Доверенный сократил паек. До склада еще далеко. Плеса неудобные: каждый день заторы. Дуют южные ветры, стало теплее, появился гнус. Он вылезает из-под листьев осинника, из гнилых трущоб, из болотных цветов и лужиц. Тучи комаров и мошек окружают нас на заторах.

Степан Иваныч говорит:

— Сколько лет на сплаве работаю, такого не помню. Урожай ноне будет важный. Овсы хорошо идут в комариный год.

Смазываю лицо и шею болотной тиной, заклеиваю листьями подорожника — не помогает. Волдырями вздуваются искусанные места.

— Каторга, — жалуются зимогоры. — За месяц комар всю кровь выпьет. Кабы знато дело, ни за что не пошли бы сюда.

Павел Хмелев ходит в волосяном накомарнике, подтрунивает над нами.

— Вы что думали: хозяин даром деньги платит? Комаров испугались, богатыри!

Зимогоры грубят ему, называют хозяйским холуем. Мужики тоже бранят Хмелева за глаза, а при встречах величают Павлом Петровичем, благодетелем.

— За что доверенного почитаешь? — спрашиваю Степана Иваныча.

Он отводит глаза.

— Поживешь — узнаешь. Другой раз кулаком ему в мурло заехать хочется, а шапку перед ним ломаешь. Молод ты, трудно это уразуметь.

Выше затора выбегает на обрыв матерый лось. В шею его впилась плосколобая рысь. Бока лося тяжело вздымаются, с отвислых губ падают на землю ошметки пены. Увидев людей, лось замирает над кручей. Мы смотрим, боясь дохнуть.

Скрестив ноги, он кидается в заводь. Прыжок легок: кажется, зверь летит на крыльях. Он хочет прорваться в заросли левобережья. Бревна по реке идут густо, прижимают его к людям. Широкая мясистая морда легла на бревна затора. Первым подбегает к лосю зимогор Дмитрий Волехов. Багор со свистом падает на голову рыси. Хищник еще успевает разжать клыкастые челюсти, схватить багор. Дмитрий поднимает его на багре выше головы и, крякнув, бросает на бревна.

Лесогоны бегут к лосю, разглядывают рысь. Она вздрагивает на заторе. Серо-зеленые глаза под взбухшими веками горят злобно. Зимогор Семен Мохов поворачивает ее брюхом вверх.

— Ну и подлюга: самой грош цена, а какую животину испортила.

Лося тянет под затор. Он пугливо храпит, прядает ушами. Степан Иваныч берет из рук доверенного маленький револьвер, подходит к лосю, стреляет ему в лоб.

Лесогоны подтягивают добычу баграми к берегу.

Обед приготовлен жирный: в миске ложка стоит. Мужики удивляются, почему лось не сбросил кошку.

— Придавил бы ее к дереву — и готово, а он бежит сам не знай куда, — рассуждает Семен Мохов. — До чего глупое животное!

— Глупое, — соглашаются лесогоны. — И через свою глупость зверь кончину принял.

— А вы умнее? — ядовито спрашивает Ефим Козлов. — Сколько нас? Тысячи, громада. А барыш куда идет? Хозяину. Вот и получается, мы вроде лося: не можем хозяина сбросить. Вся Россия — лось. Эх, кабы ума прибавить народу! Глуп народ, темен народ. Грызут ему шею, пьют кровь.

Тут деревенские, должно быть, вспоминают жандармов, горькую судьбу деда Спиридона, Зинаиды Сироты.

— Опять на политику потянуло!

Ефим скрестил на груди руки, оглядывает всех колючими глазами.

Мужики опускают головы.

Ночью слышу, как Павел Хмелев уговаривает Саламатова:

— Мутит всех Ефимка. Того и гляди забастуют или разбегутся люди. Столкни его на заторе в воду. У тебя ловко выйдет, никто не догадается. Или спирту отпущу. Выпьют мужики, драку затеют с зимогорами. Ну, а там невзначай пусть саданет кто-нибудь под вздохи так, чтоб не поднялся.

— Не занимаюсь такими делами, — ответил Степан Иваныч. — Для душегубства других помощников ищите.

— Хорошего человека погубить грех, а Ефимка нешто человек? Я четвертной билет добавлю.

— Несподручно это нам, — бормочет староста. — Отродясь не занимался.

— Боишься зимогоров?

Степан Иваныч зло выкрикивает:

— Иди-ка ты к чертям! Вот скажу ребятам, куда подбиваешь…

И они расходятся в разные стороны.

Глава девятая

Бревна пригнали к запани, где вяжут плоты. За вычетом штрафа и кормовых денег я получаю тридцать пять рублей.

Первый заработок.

Спускаемся до большой реки в лодках. Садимся на пароход. Зимогоры идут пешком к ближайшему заводу. Ефим остается с нами: ему надо в город по своим делам.

Я тороплюсь домой. Хочется обрадовать мать, бабушку деньгами, а на реке туман, и пароход лениво загребает плицами воду. На пристанях стоим часами: грузим, выгружаем товары, набираем дрова для топки котлов. На палубе тесно. Все завалено мешками, бочонками, корзинками, связками железа. Пассажиры слоняются по узким проходам, толкают друг друга, грязные, с опухшими лицами.

Я не спал двое суток. Близится пристань, где мы должны слезть. Прикорнув на тюке мануфактуры, сладко всхрапываю. Снится: гуляю по кочетовской улице, в руках новая гармонь с серебряными планками. Девки запевают песню. Зеленеет листва на березах. Солнечный блеск. Вороны посвистывают на деревьях, как скворцы. Просыпаюсь от пароходного гудка, протираю глаза, ощупываю карман, чтоб достать пятерку Ефиму для передачи деду. Рука попадает в дыру. Карман срезан. Ни паспорта, ни денег. Люда спешат на берег. Я стою. В голове шум. Как будут смеяться надо мной Емеля Мизгирев, Семен Потапыч! Что скажу матери, бабушке? И как расплачиваться с долгами? Нет, пережить это нельзя! Лучше смерть, чем позор! Я с разбегу прыгаю за борт в мутноватую воду.

…Меня спасают. Бородатый матрос шлепает по спине ладонью.

— Ты что, парень? Очумел?

И вот я лежу на борту пристани. Подходят земляки, товарищи по артели.

— С чего это дурить вздумал?

— Деньги потерял.

— Ай-ай-ай, — певуче говорит Ефим. — Не в деньгах счастье, парень. Эко дело четвертной билет! Да мы вдвое больше соберем. Так я говорю, ребята?

Никто не отвечает.

Ефим снимает с головы картуз, кладет в него серебряный рубль, двигается по рядам.

— А ну, мужички, раскошеливайтесь. Посочувствуйте пареньку. Со всяким это может случиться. Я рубль дал. Кто больше?

Мужики опускают глаза, прячут руки за спину.

— Не обессудь, милый: сами нищие, — кротко бормочет Филипп Бабаев из Ивановки. — Рубль на полу не валяется. Для бедного человека рубль — деньги большие.

В шапке Ефима десятка два медяков. Толпа отхлынула. Мы остаемся вдвоем.

Вытряхнув деньги из шапки, Ефим сжимает кулаки.

— Ничем не проймешь, дьяволов! Собственники, чтоб вам околеть!

Ивановцы и кочетовцы идут по берегу. Я остался на пристани: домой идти нельзя, а что делать — пока сам не знаю.