Дыхание богов - Бернард Вербер

– Хороший вопрос, – говорит Густав Эйфель. – Мне кажется, что средний палец – это опора. Два других, слева и справа от него, – необходимы для его поддержки. Вероятно, такая конструкция появилась тогда, когда наши предки при ходьбе опирались на руки.

Густав Эйфель изображает гориллу.

– А что, если это вышло случайно? – говорит Мата Хари. – Что, если у нас пять пальцев просто так, без какой-то конкретной причины?

– Насколько мне известно, нет ни одного животного с шестью или семью пальцами, – говорю я.

– Рука с пятью пальцами может и хватать, и зачерпывать. Это удобно. Всего пять пальцев, и в вашем распоряжении многофункциональный инструмент, – говорит Жорж Мельес, вытягивая карту из рукава и снова пряча ее.

– Неужели наш человеческий облик действительно лучше всего подходит для развития разума? Почему голова расположена на самом верху?

Каждый высказывает свое мнение:

– Чтобы быть ближе к солнцу.

– Чтобы принимать волны из космоса.

– Чтобы дальше видеть.

– Чтобы голова была как можно дальше от земли. Там полно опасностей – змеи или, например, камни.

Камилла Клодель не соглашается с этими предположениями.

– Почему мозг расположен не в центре организма? Тогда нервная система расходилась бы от него лучами по всему телу. Если мозг расположен наверху, нервы длинные и, следовательно, хрупкие.

– Если там, на горе, я увижу Верховного Бога, – говорит Рауль, – я спрошу его, какова конечная цель развития Вселенной.

– Разнообразие, – задумчиво говорит Мата Хари.

– А почему не красота, как считал Ван Гог?

– Или сознание?

– Или развлечение? Может быть, этот мир для него как тамагочи – живой спектакль, который идет сам по себе. Иногда он наблюдает за ним, для собственного удовольствия.

Эта мысль всем кажется забавной.

– А ты, Мишель? Решил, что спросишь у Верховного Бога, когда встретишь его? – спрашивает Мата Хари.

Я думаю и наконец отвечаю:

– Я бы спросил у него: «Как дела?»

Все смеются. Я продолжаю:

– Ведь, в сущности, мы просто дети, которые обращаются к своему отцу. Мы просим игрушки, боимся, что он нас отшлепает, мы хотим нравиться ему, подражать ему. Но даже отца можно спросить: «Как дела?»

Они уже не смеются.

– Если бог жив, у него должна быть своя жизнь – вопросы, которые интересуют его, сомнения, тревоги, стремления и разочарования. Так же, как прежде, у наших смертных отцов. Мы уважали их, боялись, но нам не приходило в голову представить себя на их месте. И вот, вместо того, чтобы спрашивать Бога, чем он может нам помочь, я бы спросил его, чем я могу ему помочь.

Рауль хмыкает:

– Выслуживаешься, да?

Остальные в недоумении смотрят на меня. Я продолжаю:

– Если бы я был Богом, мне бы не хотелось, чтобы меня почитали или поклонялись мне, как идолу. Я бы хотел, чтобы меня считали… клевым. Классным папашей.

Все хохочут.

– Я бы хотел, чтобы мои подданные больше думали о том, как мне помочь, а не как меня любить.

– А хотел бы ты, чтобы тебе помогали твои люди-дельфины? – спрашивает Жан де Лафонтен.

– Да. И меня очень раздражает безусловная любовь, с которой ко мне относятся некоторые мои подданные. Они не знают меня. Не знают, почему поклоняются мне.

– На самом деле, – говорит Рауль, – тебе бы хотелось, чтобы они молились Мишелю Пэнсону и представляли тебя таким, каков ты на самом деле.

– Совершенно верно. Я бы хотел, чтобы они интересовались моим прошлым, моими сегодняшними проблемами на Олимпе, чтобы они болели за меня в очередной партии Большой игры.

Жорж Мельес кивает, улыбаясь.

– Мне тоже не по себе, – говорит Жан де Лафотен, – когда они воздвигают идолов, изображая меня с головой чайки.

Каждому из нас возносили горячие молитвы, пели псалмы, к каждому обращались с прошениями, приносили в жертву животных и людей. Мы помним наших жрецов, пророков, без тени сомнения толкующих наши мысли, как удобнее им. Мы помним так называемых еретиков, которых казнили ради нас.

Мата Хари проводит рукой по своим длинным шелковистым волосам.

– Знаете, как мой народ поступает с еретиками? Их бросают в дремучем лесу на растерзание диким животным.

– Мои сбрасывают еретиков с высокой скалы, – говорит Рауль, бог людей-орлов. – Они верят, что если бог захочет их спасти, то дарует им пару крыльев.

– Мои морские ежи, – отзывается Камилла Клодель, – бросают в воду с камнем на шее любого, кто сомневается в моем существовании. Они верят, что если бог захочет их спасти, то поднимет их на поверхность.

– Термиты закапывают еретиков живьем, – добавляет Густав Эйфель.

– Мой народ придерживается классического варианта – они сжигают отступников на костре, – говорит Жорж Мельес.

– У меня рубят головы, – говорит Жан де Лафонтен.

– И чего бы ты хотел? Чтобы они не поклонялись тебе, а были бы… твоими друзьями? – спрашивает Мата Хари.

Мои спутники снова смеются.

– Друзьями? Да. Именно так. Я за дружбу с Богом.

– Видел огромный глаз? – спрашивает Мата Хари. – Разве с этим можно дружить?

Я думаю об «Энциклопедии» и об Эдмонде Уэллсе. Если не ошибаюсь, он говорил: «Для меня Бог – это высшее измерение. Как молекула, которая выше атома». Может ли атом дружить с молекулой, частью которой является?

– Да, я говорю именно о дружбе с Богом, – настаиваю я. – Ведь ребенок может дружить со своим отцом.

Мое замечание кажется столь нелепым, что многие просто пожимают плечами. «Дружба с Богом». Мы никогда не думали об этом. Религия вызывает такое кипение страстей, что упоминание о дружбе кажется смешным. Но я внезапно понимаю, что для меня дружба значит больше, чем любовь. В дружбе нет и намека на обладание другим. Это просто способ взаимоотношений, взаимное уважение. Возможность стоять плечом к плечу. Может быть, именно поэтому нам никогда не приходило в голову связать эти понятия – «бог» и «дружба». Но в моем представлении идеальный бог – это бог-друг. Я никогда не считал моих людей-дельфинов послушными куклами или подданными. Напротив, чем сильнее они страдали, тем ближе становились мне. Мы вместе делили нашу общую судьбу. Это мои смертные друзья.

Вдалеке на небе показалось второе солнце. В Олимпии на башне Кроноса пробило час ночи.

Мы снова отправляемся в путь.

Тропа, петляя, ведет к горе.

Рауль подходит ко мне.

– Черт побери, Мишель, ты всегда заставляешь меня смеяться. Иногда я думаю, не гений ли ты… такой, знаешь ли, своеобразный гений. Ты очень изменился с тех пор, как мы познакомились.

– Ты тоже очень изменился, Рауль.

Тропа становится крутой и обрывистой. Мы добрались до отвесного склона и вынуждены подниматься, изо всех сил цепляясь руками, чтобы не свалиться. Молча, запыхавшись, мы карабкаемся наверх, как скалолазы.

Наверху вулканическое плато, множество небольших оранжевых кратеров, из которых поднимается дым.

Мы попали в оранжевый мир.

ТВОРЕНИЕ В ОРАНЖЕВОМ

44. НА ОРАНЖЕВОЙ ЗЕМЛЕ

Оранжевое.

Все вокруг оранжевое. Земля местами растрескалась, из трещин льется красноватая лава. Едкий запах серы раздражает слизистую, заставляет прикрывать нос краем тоги. Судя по всему, впереди раскаленная земля. К счастью, Фредди и Мэрилин дали нам отличные сандалии.

Мы движемся вперед в тумане, среди струй пара, вырывающихся из стен кратеров. Первой идет Мата Хари – самый бесстрашный теонавт.

– Ты что-нибудь видишь?

– Пока ничего, – отвечает она.

Мы идем по краю пропасти. Путь нам все ярче освещает второе солнце, иначе мы бы уже давно оступились и рухнули в бездну.

– Подождите! – восклицает вдруг бывшая танцовщица. – Впереди какие-то люди.

Мы замираем, приготовившись стрелять. Жан де Лафонтен держит свой анкх, как самурайскую саблю, опершись одной рукой о другую. Камилла Клодель прячет оружие в складках тоги, собираясь поразить врага внезапностью.

– Что именно ты видишь? – спрашивает Рауль.

– Не знаю. Какие-то фигуры, силуэты, но они не двигаются.

– Эй! Там, впереди! Кто вы?

Ответа нет.

Мы медленно идем вперед. Теперь я тоже смутно вижу сквозь густой пар десятки, а может, и сотни неподвижных фигур. Кажется, что они наблюдают за нами.

Какой-то шум.

Мы останавливаемся, готовясь стрелять. Почему эти люди не двигаются? Не можем же мы ждать здесь часами. Мне надоело. Я выбираю силуэт и стреляю. Фигура рушится, раздается грохот, словно рассыпалась груда камней. Помедлив, я подхожу ближе и спотыкаюсь о круглый камень. Голова! Я вздрагиваю от ужаса. Я поднимаю ее и узнаю гордое лицо, которое видел когда-то на гравюрах. Это Галилей.

– Это не живые люди, это статуи! – кричу я остальным.

Перед нами множество статуй – и знаменитых, и совершенно неизвестных людей. Все они в тогах, расставлены в беспорядке, вперемешку.

– Поразительно! – восклицает Камилла Клодель. – Ни малейшей ошибки в пропорциях. Их создатели воспроизвели даже самые мелкие детали, каждый мускул на своем месте!