Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

— Пошли — сказал он.

Они молча направились к селу. Позади послышались тяжелые шаги. Они обернулись.

— Панайотарос, — сказал Костандис. — И этот дикарь ходил на похороны.

— Узнал, наверно, — прибавил Яннакос, — что и он не забыт в завещании; теперь идет к дому капитана, чтобы забрать гипсовую статуэтку, английскую королеву, и съесть ее.

— Давайте подождем его и пойдем с ним вместе, — предложил Михелис. — Давайте подбодрим его немного.

Остановились. Но Панайотарос, не здороваясь с ними, ускорил шаг, чтобы перегнать их. С того дня, когда совет старост выбрал его изображать Иуду, — потому что, как ему сказали, у него рыжая борода, — он не мог больше смотреть в глаза тем, кто должен был изображать верных и святых апостолов.

«Ну и морды, — говорил он про себя, — и они будут изображать апостолов! Я гораздо лучше, чем они, хоть я и дикарь; ведь я больше их мучаюсь и в доме своем; и вне дома, и в самом себе… Я плачу, когда остаюсь один, а они плачут на людях… Я понимаю, что значит любовь, чувствую свой позор и плачу, а они, когда любят, чувствуют себя счастливыми и улыбаются… Противны они мне, пропади они пропадом! Один со своим осликом, другой со своей кофейней, третий с богатством и своей Марьори… А у меня ничего нет! Мне хочется сжечь свою мастерскую, выгнать на все четыре стороны жену и дочерей и убить женщину, которую я люблю. Кто же Иуда? Вот эти ловкачи и счастливчики или я?»

— Эй, Панайотарос! — крикнул ему Яннакос. — Ты что, считаешь ниже своего достоинства говорить с нами?

— Здравствуйте, лжеапостолы! — рявкнул Гипсоед. — Где же ваш Лжехристос?

— А ты все еще не можешь успокоиться? — сказал Костандис. — Это же игра, неужели ты до сих пор не понял?

— Игра это или не игра, — ответил седельщик, — а вы мне всадили нож в сердце. И жена называет меня Иудой, и дети на улицах меня дразнят, и женщины, когда я прохожу, испуганно закрывают двери. Вы меня и вправду превратите, будьте вы прокляты, в настоящего Иуду! Пусть грех будет на вашей душе!

— Люди тебя любят, — сказал Михелис, — не сердись! Вот и капитан, умирая, вспомнил тебя и оставил завещание…

— Гипс он оставил, английскую королеву, чтоб я ее съел, — вот как он сказал! Чтоб ему пусто было!

— Не бери на себя греха, — сказал Михелис, — его могила еще тепла. Возьми свои слова обратно.

— Чтоб ему пусто было! — снова рявкнул Панайотарос, и лицо его, изрытое оспой, вспыхнуло. — Оставьте меня в покое, говорю вам!

И пошел вперед, бормоча проклятья.

— С какой же стороны тронуть ежа, чтоб не уколоть себя? — спросил Яннакос. — Лучше с ним не связываться!

— Душа у него ранена, — сочувственно сказал Михелис.

— Да плюс к этому вдова, — добавил Костандис. — Да еще выпивки. Теперь он пойдет к себе домой, поколотит жену и дочерей. Все их запугивает, что выбросит на улицу.

— Вошел в него Иуда и обрабатывает его, — сказал Яннакос, — трудно будет ему избавиться от него. Боюсь я за Манольоса, дай бог, чтобы все обошлось благополучно!

— За Манольоса? — удивился Михелис.

— Мне кажется, вдова бегает за нашим Манольосом, — ответил Яннакос. — Позавчера я видел, как она разговаривала с ним у колодца. Об этом узнал Панайотарос и взбесился. «Я его убью! — кричит теперь в сердцах, когда напьется. — Я убью эту сволочь!» — и точит нож на камне.

— Тогда пойдемте сегодня же вечером навестить Манольоса. Ты меня встревожил, Яннакос!

— Пошли лучше сейчас! — предложил Яннакос. — Боюсь, как бы не опередил нас Панайотарос. Мне показалось, что он направился к горе Богоматери.

— Давайте свернем и побыстрее выйдем к тропинке, — сказал Костандис, — дело не терпит.

Они свернули и вышли на тропинку. Молча, торопливо шли вперед, как будто предчувствуя несчастье.

Они увидели Панайотароса: задумавшись, обхватив голову руками, он сидел на камне под горой. Он их не заметил, и они обошли его, не сказав ему ни слова.

Мелкий дождь прекратился; в разрывах туч то тут, то там виднелось чистое голубое небо. Солнце стояло еще высоко и, казалось, улыбалось, выходя из туч.

Послышался звон колокольчиков, и кто-то весело и задорно заиграл на свирели. Друзья прошли мимо стада. Никольос отнял от губ свирель и посмотрел на них.

— Эй, Никольос, — крикнул ему Михелис, — Манольос в кошаре?

— Не знаю, я его не видел. Сходите посмотрите!

— Как он себя чувствует, Никольос?

— Как рак в огне, — ответил пастушонок и начал хохотать. — Жарится и поет!

— В хорошем настроении этот дикий козленок! — воскликнул Яннакос. — Пошли!

Михелис засмеялся.

— Расскажу и я вам один секрет, — сказал он. — Вчера вечером Леньо обратилась к моему отцу. Черт рогатый, а не девушка! Она, наверно, где-то узнала о болезни Манольоса. «Я не выйду за Манольоса», — сказала старику прямо и определенно. «Но почему же, другого полюбила, что ли?» — «Да». — «А кого?» — «Никольоса, пастушонка!» — «Но ведь он безусый, незрелый мальчишка, что же ты с ним будешь делать? Разве он может плодить детей?» — «Может, может! — крикнула Леньо. — Он хороший, может, тебе говорю, он мне нравится!» И начала ласкаться, подлизываться к старику. «Ну ладно, — сказал старик, — выходи за него себе на здоровье!»

— Да она бы и за козла вышла, прости меня, господи! — сказал Яннакос.

— Избавился Манольос, слава тебе, боже! — добавил Костандис и вспомнил свою жену.

Они приблизились к кошаре, вошли в нее, — там не было ни души! Обошли кругом кошару, прошли между скалами, покричали — никого!

— Боже мой, — прошептал Яннакос, — а может быть, он покончил с собой?

— Что ты сказал? — спросил Михелис.

Но Яннакос сам испугался произнесенных слов.

— Ничего, — ответил он.

Снова молча пошли по тропинке. Солнце уже начинало заходить, и гора покрывалась тенями. Друзья свернули с дороги и прошли мимо заброшенной церкви, прижавшейся к скале. Старая, забытая людьми церковь… Только раз в году вспоминали о ней — восьмого ноября, в день трех святителей. Это был большой праздник. Люди, приходя сюда, зажигали свечки, и озарялись полустершиеся фрески, оживали крылья архангела Михаила, черные, с красными краями. Затем, после обедни, люди уходили, гасли свечи, меркли крылья ангелов, и снова церковь ждала людей целый год…

Друзья вошли туда. Пахло сыростью и землей, как в могиле. Большая свеча догорала перед иконой Христа… Прошли в алтарь, посмотрели — никого нет.

— Он наверняка приходил сюда, — сказал Яннакос, — и зажег эту свечу… Но потом…

— Да поможет ему бог, — прошептал Михелис.

Манольос действительно был в той церкви, зажег свечу и весь день простоял на коленях в полумраке, глядя на Христа; он хотел с ним поговорить, но робел и не находил нужных слов… А Христос смотрел на него с иконостаса, как будто тоже хотел поговорить с Манольосом, но, боясь испугать молящегося, молчал.

И так прошел весь день. Они провели его в молчании, стоя друг против друга, как двое влюбленных, сердца которых разрываются, а уста безмолвствуют.

Только вечером, незадолго до того как пришли три друга, Манольос поднялся, поцеловал руку Христа — обо всем они уже переговорили, больше не о чем было говорить, — открыл дверь и направился в село.

«Что мне нужно было сказать, я сказал, — думал он удовлетворенно. — Мы договорились, он дал мне свое благословение, и я иду!»

И Манольос спустился по тропинке, спокойный и радостный.

Он обвязал свое лицо широким платком, так что видны были только одни глаза. Когда он вошел в село, уже вечерело. Он шел переулками, шел быстро и никого не встретил. Остановившись у дома Катерины, он решительно поднял руку и постучался.

Через некоторое время во дворе послышались шаги вдовы.

— Кто там? — раздался из-за калитки ее нежный голос.

— Отвори, — ответил Манольос, и сердце его забилось.

— Кто там? — повторил тот же голос.

— Я, я, Манольос.

Дверь сразу открылась, и вдова протянула к нему руки.

— Это ты, мой Манольос? — радостно воскликнула она. — Чем объяснить такую милость? Входи.

Он вошел, калитка за ним закрылась, и ему стало страшно.

Манольос остановился и огляделся в полумраке — увидел два горшка с гвоздиками, под ногами поблескивала крупная галька. Сердце его сжалось.

— Почему у тебя перевязана голова? — спросила вдова. — Ты боишься, что тебя узнают? Тебе стыдно? Ну, входи, входи, Манольос, не бойся, я тебя не съем!

Манольос молча и неподвижно стоял посреди двора, украдкой посматривая на белевшее в полумраке лицо вдовы, на ее полные руки, на едва прикрытую грудь…

— Днем и ночью думаю я о тебе, Манольос, — заговорила вдова, — спать не могу. А если даже и засну, то ты снишься… Днем и ночью я тебя зову: «Приди! приди!» И вот сегодня ты пришел! Добро пожаловать, мой Манольос!