Маг в законе. Том 2 - Генри Олди

Эк угораздило в Закон выходить… И чего тебе дома не сиделось, беспокойная ты моя? Читала бы книжки ученые, к экзаменам готовилась — нет, понесло в зоосад на ночь глядя! И не к птичкам-синичкам, рыбкам-черепахам — к тигру в клетку! С ним-то какая беда приключилась? опять, кроме тебя, никого не нашлось?!

Не начались бы роды…

— …Ваше усердие, ваше усердие! шо робыть будем?!

— Пристрелить зверюгу, и дело с концом! Там же человек в клетке! Баба!.. на сносях…

— Так может, он ее уже? тово?

— Чево — тово? чево — тово, я т-тебя спрашиваю? Хычник? бабу? тово?!

— Может, загрыз?..

— Ты чего мелешь? Чего мелешь, говорю?! Да штоб Мальчик нашу Лександру Филатовну тронул?! Просто обморок у дамочки случился. Бывает, когда дите в брюхе! Вы бы лучше разошлись, господа хорошие, не дразнили зверя! От греха, значит, подальше…

Это Поликарпыч, служитель. По голосу узнал. Слава Тебе, Господи — хоть один умный человек рядом оказался!

— Да ты сам что говоришь, дурак?! Беременная женщина — у дикого зверя в клетке! Стреляйте, ваше усердие!

Городовой вытащил из кобуры револьвер. Сухо щелкнул взводимый курок.

Шум обрезало; народ попятился в тишине.

Стой, дурень! Тигр — зверь живучий, его из нагана не убьешь! только разъяришь окончательно! тогда уж пропадать Акулине пропадом! — Мальчик и не заметит, как на части разорвет!..

— Не, боязно, — городовой опускает ревеольвер и вытирает вспотевший лоб. Руки его дрожат. — Еще в дамочку попаду…

Блюститель порядка оглядывается в растерянности на толпу, ждущую выстрелов и крови. Беспомощно разводит руками, словно ища сочувствия, поддержки — и, как ни странно, находит!

К нему подскакивает сухонький жилистый Агафоныч в форменной робе и фуражке служителя; с другой стороны городового уважительно трогает за погон Поликарпыч, который поперек себя шире.

И выше.

— Ваше усердие! не треба стрелять. Лександра Филатовна — она Мальчика из соски выкармливала… это тигра нас от клетки гонит, мамку вроде как боронит. Вы б велели народу вон идти, не злить хычника!.. так оно лучше всего будет.

— А Лександра Филатовна очухается, дык сама из клетки выберется, — уловив паузу, Агафоныч принимается бубнить городовому во второе ухо. — Видите: жива дамочка, и крови на ей нема… В тягости она; сомлела по духоте. Не обидит ее Мальчик. Только шо с тигры взять: зверь, он и есть зверь, не понимает, шо мы ей добра хотим…

Наконец до городового доходит: больше всего пользы сейчас будет не от стрельбы. А от того, что его усердие делать умеет и любит: от наведения порядка. Чем он и начинает заниматься — к неудовольствию зевак, зато всячески поддерживаемый обоими служителями.

— Доктора позовите, — оборачивается блюститель порядка к служителям, когда зеваки отходят подальше, продолжая глазеть на клетку с указанного их усердием расстояния.

— А хрена там дохтур? разве Мальчик подпустит дохтура?! Ждать треба…

— Даст Бог, обойдется. Она — дамочка бойкая; оклемается…

— Может, водой из шланга побрызгать? Для прохлаждения?..

— …П-прочь, хамы!

Странно, почему голос — женский? или померещилось?

Перед глазами — комья земли, жухлые травинки. Саднит разбитый лоб, привычно ноет спина. Надо вставать — долго отлеживаться не дадут. Сейчас набежит охрана, начнут сапогами пинать; могут и прикладом добавить. Надо вставать — чтобы снова таскать ненавистные скользкие стволы.

Почему — скользкие?

Потому что — осень, дожди, слякоть; вот почему.

Что за глупые мысли лезут тебе в голову, ром сильванский?

— Да как… вы… посмели!.. Убийцы!

Ясное дело — убийцы; ну, грабители, воры там — кому ж еще на каторге обретаться? Интересно, кто это мамзельку обидел? И куда ротозеи-конвоиры смотрели? Да и вообще…

— Да шо ж вы такое кажете, панночка! Какие ж мы убивцы? Мы люди мирные; а мажонков давить — то сам Бог велел, особливо ежели конокрады! Ось и батюшка в церкви сказывал…

— Верно! батюшка! Дескать, им, мажонкам, за смерть мученическую — отпущение грехов, и напрямки в рай! Искупил, значить!.. отмылся. Мы ему душу спасаем, панночка! рук не покладаючи! а вы бранитесь — убивцы…

— Ф-федя!.. Феденька!.. если с н-ним… если… мой отец — в острог… в-вас!.. Ф-феденька…

— Цей бугай, шо ли? Шо Ондрейке нос сломал? Да мы его пальцем! пальцем не трогали, панночка! Сам свалился… И кучер ваш — сам…

— Слышь, громада: пошли-ка отсюда. Це ж кнежская доця… полковничья…

— Ну?!

— Ось те и ну!..

Топот ног. Беспорядочный, суматошный.

Удаляющийся.

Поднять голову стоило неимоверных, запредельных усилий. Перед глазами все плыло. Это, верно, Филат, п-падла, по башке поленом звезданул. Поймаю — кранты ветошнику!.. В ладонь воткнулась сухая колючка — и дурацкая, мелкая, пустячная боль вдруг отрезвила. Расплывчатые силуэты обрели четкость, законченность форм; вернулась память.

Сразу, рывком.

Федор лежал навзничь, раскинув руки, и над ним склонилась княжна Тамара.

Плачущая, растерянная:

— Федя… Ф-феденька! в-вставай! Ну вставай… ж-же! Они… они ушли, в-все… Феденька! Вставай… п-пожалуйста…

Странно: она не потеряла дар речи. И голос был живой, жалобный — как у любой девушки, оказавшейся на ее месте.

Подняться на ноги не удалось, и ты пополз к Федору на карачках — благо лежал крестник недалеко, саженях в семи. Краем глаза успел заметить: на том месте, где били мажонка, слабо шевелятся. Стало быть, жив малец-крестник. Что с Девяткой, смотреть не стал — не до того сейчас.

Сперва — Федор.

Ты полз, а в голове мелькали бессвязные картины:

…заглядывают в самую душу пронзительные глаза Духа Закона…

…утробно хекает толпа озверелых мужиков; корчится на земле щуплое тело…

…оскалился Мальчик, закрывает собой бесчувственную Акулину; городовой с револьвером в трясущейся руке…

Пронеси, пронеси, Господи! — твердил ты сам себе, как заклинание, как молитву; Мальчик ее не обидит, и городовой стрелять не стал, значит, все будет в порядке, там Поликарпыч с Агафонычем, они все понимают… ни черта они, конечно, не понимают, но это не важно! главное — знают, что делать; вернее — чего делать нельзя, а там Акулина очнется…

Рука опустилась на теплое, живое.

Ладонь.

Федькина ладонь.

Ты помотал головой, отгоняя назойливые видения, будто мух. Потом. Все — потом. Сейчас: выяснить, что с Федькой.

— Ефрем… Иванович! П-помогите…

— Я не доктор, Тамара. Дай, погляжу…

Не вязалась первая фраза со второй, но это тоже было не важно. Ты склонился над Федором, мертвыми пальцами принялся расстегивать рубаху на груди. Хотел рвануть, но княжна пришла на помощь; миг — и разошлась рубаха в стороны, открывая Федькину широченную грудь. Ты приложил к ней ухо, и одновременно — два пальца к жилке на шее.