Валькирия. Тот, кого я всегда жду - Мария Семенова

Наконец Велета не выдержала. Покрылась пятнистым румянцем, подошла к побратиму, склонилась, что-то сказала. Ярун поднял вихрастую голову, взглянул на неё и засмеялся:

— А ну тебя! Теперь у меня всякая на шее повиснет… Велета отшатнулась от него, попятилась прочь…

Меня взвило с тёплой земли словно бы ветром. Одним прыжком я одолела костёр и за вышитый ворот подняла на ноги Яруна. Право слово, ни разу ещё мне так не хотелось кого-нибудь придушить, вмять носиком в твердь и увидеть красную кровь. Верно, разом вскричали во мне все девки на свете, все дуры доверчивые, кого умолвили бросить для милого мать и отца — и за первым кустом отдали ражим дружкам, пособлявшим с побегом!..

Ярун смотрел на меня мутными голубыми глазами:

— А ты почто? Никто не берёт, так со мной поневеститься захотела?

Ему было весело, он думал, что шутит истинно по-мужски, он даже надумал обнять меня, полез мокрыми губами в лицо. Я ударила его одновременно головой в подбородок, коленом в живот и ещё двумя кулаками. Жаль — близко стоял, не замахнёшься как следует. Ярун взвыл от боли и неожиданности, ноги не удержали, свалился чуть не в огонь. Пожалуй, я бы его подняла и крепко добавила. Но в это время между нами как из земли встал воевода.

Я увидала лишь его спину, и мне мгновенно хватило, чтобы опамятоваться и остыть. Ярун увидел его лицо и опущенные руки с сомкнутыми кулаками. Ой, щур, спаси меня, щур, дедушка любимый, не выдай!.. Бедный парень тихо пополз прочь, ладонями по горячим углям. Было видно, как слетал с него хмель.

— Не я, — простонал он. — Не я, всё пиво сболтнуло! Люблю её!..

Вождь приказал совсем тихо:

— Встань…

Если бы Ярун был трусом, он бы не отважился встать. Пепельно-белый от отчаяния и боли, он начал медленно подниматься. Он поднимался на смерть и знал это. Мой гнев исчез без следа, я только что хотела сама его оттрепать, он и заслуживал трёпки хорошей но ведь не казни же!.. Я шагнула вперёд: не брошу его… Другое дело, что и не спасу. Никто его не спасёт.

— Бренн, — позвал мой наставник. Вождь впервые не повернулся к слепому и ничего не ответил.

Ярун наконец выпрямился и повторил с отчаянным мужеством:

— Люблю её!

— Иди отсюда, — сказал Мстивой по-прежнему тихо, но у меня чуть не иней встал на спине.

Мой побратим шагнул мимо него, туда, где, закрыв руками лицо, на сырой земле сидела Велета. Глухой, страшный голос настиг его:

— Я сказал, иди отсюда…

Ярун качнулся, как стреноженный. Спотыкаясь, незряче пошёл куда-то сквозь набрякшие росою кусты. С соседней поляны по-прежнему долетали весёлые шутки, топот и смех. Они там не видели и не слышали ничего.

Ошеломлённая горем Велета не воспротивилась, когда я обняла её, поставила на ноги и повела домой. Озноб колотил её с макушки до пят. Лучше бы плакала, думала я, слезами душа облегчается. Эта мысль крутилась во мне всё то время, пока мы шли. Меня, видно, тоже пришибло немилостиво — ничего не являлось больше на ум, знай бежало внутри, ловило собственный хвост.

…A если пристально разобраться, во всём виноват был воевода. Ишь вырастил тонкокожую — слова спьяну не молви. Не обижали её, вот она и не выучилась прощать.

На другой день ничего не случилось. И на следующий. И ещё через день. Велета всхлипывала ночами, но стоило мне шелохнуться — тотчас затаивалась. У меня горела душа спорить с нею, оправдывать побратима; один раз я даже начала какие-то речи… Велета не оборвала меня, просто смотрела с такой мукой в глазах, что рот мой закрылся и больше уже открыться не мог.

По вечерам она спокойно сходила в гридницу есть. Так рассудила, должно быть, — не дело сестре воеводы прилюдно скорбеть из-за какого-то глупого кметя. Зато Славомира душила лютая ярость, он даже её не очень скрывал. Наверное, думала я, это всё оттого, что Ярун носил копьё не за кем-нибудь, а за ним. Вот он и кипел. Мужи в большинстве сочувствовали Яруну. А вождь сидел такой же невозмутимый, как и всегда.

Ярун не обращал внимания ни на кого. Больными глазами смотрел на Велету, копил в себе мужество, порывался что-то сказать. Она проходила, как мимо порожнего места.

В те дни мы были с ней почти неразлучны. Как-то под вечер мы уплыли вдвоём на лодке и сели на берегу, развели костерок от комаров и занялись рукоделием: Велета сновала иглой, расшивая новые рукавицы, а я поворачивала кленовую чурочку, резала ложку взамен треснувшей.

Я издалека увидела шедшего к нам воеводу… За воеводой шагал принаряженный Блуд, а за Блудом — мой побратим. Когда подошли, я поднялась перед вождём, как подобало. Велета осталась сидеть. Даже не подняла головы. Только остановилась рука с тонкой иглой…

— Сестрёнка, — сказал вождь по-галатски и протянул руки к нашему костерку, хотя было вовсе не холодно. — Веришь ли, тут честный гость бает, будто есть у меня золотое колечко… а у него — серебряная сваечка…

У меня во рту высохло и волосы, кажется, шевельнулись при виде подобного сватовства!.. Ужас выдумать — чтобы брат да названую сестру!.. Воевода и сам прекрасно всё понимал. Замолк, не стал договаривать. Тут я смекнула, почему с ними был Блуд. Наверняка звали Славомира, но Славомир отказался и ещё всяких ласковых слов добавил к отказу.

— Кому бы вздумалось, братец? — едва слышно выговорила Велета. — Уж ты вразуми меня, недомысленную…

Варяг ответил:

— Да ты его, может, в гриднице видела мельком. Голубоглазый такой, Яруном зовут.

На бедного побратима жаль было смотреть, так он за эти дни осунулся и почернел. Неудивительно, что разжалобил даже Мстивоя. Велета сидела, крепко зажмурившись, лишь на ресницах дрожали жгучие слезы.

— Твоя воля, братец милый…

Ярун шагнул, воскресая: унести на руках, зацеловать до смерти, всю рыбу в море переловить для свадебного веселия… Воевода продолжал неумолимо:

— Сама что скажешь? Знаешь ведь, неволить не буду.

Велета наклонила голову ещё ниже и прошептала:

— Одну ласку видела я от тебя, братец любимый. Чёрной девкой буду тебе, у порога спать лягу… только не отдавай…

Вождь повернулся к Яруну и чуть развёл руками, мол, сделал что мог, не обессудь. Блуд в сердцах стукнул себя кулаком по бедру. Он тоже хотел, чтобы они поладили.

Ярун, раненный насмерть, толкнул Блуда с дороги… Воевода преградил ему путь, вытянул руку. Яруну туго давалась чужая галатская молвь, но отчаяние помогло.

— Рит герейс… велор… лубийяс, — простонал он, давясь тоскою и горем. — Я люблю тебя! И хочу, чтобы ты любила!..

Велета ничего не ответила, не подняла головы. Тихая, маленькая, неподвижная. Лицо вождя на миг напряглось, но он промолчал. Он редко открывал рот, если мог обойтись. Я слышала об одном хорошем старом народе: у них кивок головой больше значил для чести мужей, чем самая ужасная клятва.

Ярун застонал и побрёл прочь по берегу, спотыкаясь. Ловкий охотник, умевший пройти по жёрдочке над кипящим порогом. Вождь проводил его взглядом.

Потом они с Блудом ушли, а мы остались.

Следующие несколько дней Ярун ходил за воеводой как хвост. Он не пытался с ним заговаривать — молчал целыми сутками. Просто цеплялся, словно попавший в болото. Увязался с вождём, когда тот отправился на мхи потешиться с соколом, погонять пернатую дичь.

Там, в болоте, тянулись извилистые протоки, падавшие в реку Сувяр. В чёрной воде лежали кувшинки и белые лилии; с наступлением лета я часто наведывалась к ним на лодке, подаренной Славомиром. Возила Велету, пугала её, показывая пустые кабаньи лёжки по берегам. Последнее время я плавала здесь одна, Велете запретил брат. И вот почему. Старейшина Третьяк приходил в крепость жаловаться на лютого вепря, портившего огороды. У вепря, сказывали, был приметный шрам на плече; смелые сыновья Третьяка хотели добыть зверя да сами еле спаслись. Пошли по щетину и собственных бород едва не лишились. Третьяк говорил, вепрь наверняка был не простой. Обычным охотникам не по могуте. Разве воинам, которых пристальней берегут могучие Боги…

Когда он ушёл, Плотица хмыкнул в усы: ишь хитрец. Не желает своих детей бросать на клыки. Хочет, мы чтоб!.. Мстивой смеяться не стал и велел парням запастись кабаньими копьями с перекладинками на втулках.

Все знают, зачем потребна та перекладинка. Вепрь, ощутивший остриё, способен рваться вперёд, всё глубже всаживая копьё себе в тело, чтобы всё-таки достать охотника и запороть кривыми клыками. Иные воины перед смертью тоже так поступают, и об этом последнем ударе потом долго рассказывают.

Воевода не собирался нарочно искать кабана, но не зря был с ним Ярун, а с Яруном — верная лайка. Варяг не успел не то что пустить сокола в небо — даже высмотреть дичь. Куцый загавкал и исчез в камышах, и почти сразу там затрещало, зачавкало… и ринулось бурое чудище, горбатой спиной мало не до груди стоящему человеку! Я потом его видела и нашла, что это был вождь всех вепрей на три дня пути кругом. Он и напал не абы на кого, выбрал достойного противника — другого вождя. А тот, нёсший кречета, мог только выхватить нож.