С носом - Микко Римминен

А потом была сплошная толкотня. Отовсюду слышалось неразборчивое перешептывание и шевеление, кто-то пытался оторвать от меня Ирью или меня от нее, я, как уже случалось, провалилась куда-то в неизвестность, просто смотрела на изломанную трещинку на дверном косяке, на уровне замка, может, след от взлома — надеюсь, не недавнего, не дай Бог, и, что удивительно, эта трещина повторяла очертания западноевропейской береговой линии на моем потолке. Я очнулась от того, что Ирья стала вдруг вырываться, явно сама не понимая, чего хочет и кого ищет, но определенно намереваясь вернуться в квартиру, и в тот момент, когда я услышала, что вокруг меня поднялся шум, началась возня, и почувствовала, как они пытаются оттащить меня обратно к лестнице, я наконец заметила, что ремешок моей сумки зацепился за пуговицу на Ирьиной кофте; в результате всех этих растаскиваний, толкотни и брыканий я потеряла равновесие, покачнулась в сторону Ирьи и вместе с ней ввалилась в прихожую.

Однако оказалось, что я зацепилась не только за Ирью. Пока я пыталась удержать равновесие, совершая на цыпочках неуклюжие танцевальные па, заметила две важные вещи: прежде всего, мой рукав зацепился за ручку двери и тянул ее за собой, второе — то, что из быстро сужающегося дверного проема доносились беспокойные крики типа «что эта тетка там делает». Кричала конечно же та ужасная Хятиля.

Безусловно, я была совершенно не против, чтобы дверь захлопнулась как можно быстрее. Некоторое время глаза привыкали к полумраку, свет падал только от небольшой, мерцающей на столе лампы Тиффани, мозаичный плафон которой, набранный из разноцветных стеклышек, висел на хвосте чего-то бронзового и кошкоподобного, потом пришлось снова переключиться на Ирью. Несмотря на потасовку в дверях, ей тоже удалось удержаться на ногах — она стояла в углу у вешалки для верхней одежды и отрешенно смотрела на старинную посудину-маслобойку, из которой торчали зонтики, палки для ходьбы, хоккейные клюшки и совершенно не вяжущаяся с остальным скарбом трость с серебряным набалдашником. Ирья не плакала, но было видно, что за последнее время слез ею было пролито немало, ее глаза глубоко ввалились, оказавшись на самом дне глазниц, и напоминали два тлеющих метеорита.

— Что случилось? — снова спросила я, и мы обе вздрогнули от этого вопроса.

Ирья вдруг стала поспешно отцеплять мой узкий ремешок от пуговицы, но никак не могла справиться с узлом, только еще больше запутывала, пока не потеряла терпение и не стала рвать его вместе с пуговицей; тогда я решила, что самое время что-нибудь сказать, что угодно, лишь бы только сказать, правда, ничего подходящего в голову не шло, поэтому пришлось продолжить ту же песню, что и на лестничной площадке: какой мальчик, почему мальчик, какое такое несчастье, что случилось. Ирье наконец удалось отцепить ремешок от своей большой бирюзовой пуговицы, которая в сумеречном свете прихожей была точно такого же цвета, что и сама кофта, растянувшаяся и выцветшая от долгой носки, а потом она вдруг начала говорить, и выяснилось, что мальчик — это ее сын и случилось какое-то несчастье, но единственное, что я смогла для себя уяснить, так это то, что она, очевидно, решила, что уже обо всем мне рассказала, тем не менее даже этой обрывочной информации оказалось достаточно, чтобы начать переживать и волноваться, думать о том, стоило ли вчера вечером писать в эсэмэске какую-то белиберду о своем сыне, когда у людей тут самые настоящие проблемы с сыновьями.

Однако всколыхнувшемуся чувству вины пришлось отступить, так как Ирья снова стала объяснять, что стряслось, и на сей раз у нее это вышло гораздо более вразумительно, она рассказывала о случившемся вполне внятно, несмотря на периодические всхлипывания: он попал в аварию, их сын, там была полная машина таких же, как он, юнцов, — на этом месте рассказ Ирьи опять сбился, а у меня в горле встало что-то большое и острое, о Боже, нет, только бы он не умер, их сын, Калле, нет, этого не может быть, только не это, только этого не хватало, нет, нет.

Ирья продолжала говорить, а я слушала, на большее у меня не хватало духу, хотя мне очень хотелось чуть ли не задушить ее в объятиях сочувствия и утешения. На кухне заверещал таймер, а из гостиной опять донесся треск, грохот и приглушенные проклятия, конечно, в тот момент я должна была испугаться, предположив, что это ее муж там наедине с собой бушует, но все мои органы чувств были сейчас так сильно напряжены, что сосредоточиться на этой мысли должным образом мне не удалось, поэтому я стала слушать, как щелкают на кухне каповые часы, а потом снова ушла в себя. Тугой и вязкий комок страха из горла спустился к сердцу, которое, казалось, источает холод, словно решило запустить в головном мозге процесс заморозки, чтобы оградить его от надвигающихся потрясений, ужасов и страхов, боли, печали и другой убивающей его отравы; но в итоге конечно же ничего из этого не вышло, из этой криоконсервации, слезы стали отчаянно рваться наружу, а земля уходить из-под ног.

Только тут я поняла, что бормотание, и возня, и шум, и шевеление все это время так и были там, за дверью, я ведь рядом с ней стояла; я обратила на это внимание, только когда раздался звонок. Но Ирья сказала: не открывай, я уже не могу, и если я после пережитого кошмара еще была способна испытать чувство внутреннего удовлетворения, то только от того, что не надо открывать дверь, путаницы и смятения и так предостаточно, и я решила, что надо потихоньку двигаться вперед, дальше от порога. Лишь по пути в кухню я отметила про себя, что ситуацию усугубляла висевшая в прихожей кошмарная картина, которую я раньше почему-то совсем не замечала; на ней был изображен светловолосый мальчик лет десяти, но у художника, по всей видимости, на пол-пути иссякло вдохновение, взгляд мальчика был поразительно пустым и ничего не выражающим, спрашивать я, естественно, о нем не стала, но в памяти вдруг всплыла вся эта история, неразбериха, сын и авария, я снова принялась терзать Ирью расспросами о том, что случилось, и она остановилась, Ирья, перед дверью туалета, на которой висело измятое сердце из красной фольги, и наконец рассказала.

Их была целая машина юнцов, в этой аварии, возвращались с вечеринки, где-то около полуночи, тот, что сидел за рулем, только-только получил права, всего на прошлой неделе, очень знакомая по газетам история, даже ужас берет, и страшно, и стыдно, чувствуешь себя маленькой-премаленькой на фоне всех этих газетных новостей; но мои размышления прервала Ирья, которая опять залилась слезами, сказав, что Калле тоже должен был получить права на следующей неделе, их Калле, и конечно же получил бы. Я закивала, но по-прежнему не понимала, что же стало с Калле, Господи, жив ли он, и, не в силах больше терпеть неизвестность, я вцепилась в Ирью, стала трясти ее и выкрикивать имя ее сына, Калле, и невозможно описать словами, какая вдруг меня охватила тревога, казалось, что все страхи и волнения вдруг слились воедино, и за Калле, и за тех, других, кто был в той машине, и, конечно, за саму Ирью, и за собственного сына, который тоже куда-то пропал; словно один краткий миг вместил в себя всю несправедливость, случившуюся на земле, все заботы, все тревоги, всю боль; и это криком рвалось наружу, пока я трясла за плечи несчастную измученную женщину.

Судя по всему, без крика не обошлось. Так как неожиданно из дверей гостиной возникло круглое, натруженное, покрытое волосами плечо. Я до того перепугалась, что изо рта вырвалась новая порция крика. Ирья, казалось, ничего не замечала, а я с замиранием сердца смотрела, как вслед за рукой показалась белая майка и заросшая мужская голова, два глубоко посаженных глаза, а за ними наполненные резервуары слезного вещества, сдерживаемого из-за необходимости сохранять на людях самообладание, но сдержать которое были в состоянии только люди из племени отцов.

— Ну и что? — сердито пробурчал рядом с дверным косяком рот, обрамляемый беспокойным ворсом.

В моей голове промелькнула нелепая мысль, что вот как, оказывается, в действительности вырастает борода печали, прямо как в сериале «Дерзкие и красивые», где Ридж за время рекламы покрывается щетиной даже от самого незначительного переживания; вернувшись к действительности и не придумав ничего лучшего, тоже спросила: что еще?

— Ну и что? — взвыла Ирья, глядя на мужа с таким видом, словно боялась, что он опять принес какие-то ужасные новости.

Потом, вероятно, у всех одновременно лопнуло терпение. Я снова стала трясти Ирью и кричать. Скажи ради Бога, Что, Что, Что что, Про то, Про что, Про то, что случилось, Что, Авария, Но что с ним случилось, С кем, С Калле, с кем же еще, Разве Ирья не сказала, Нет, Ну так скажи, Ох-ох, Расскажи же ей, Расскажи ты, Да расскажите же наконец. И так далее и так далее еще долгое время, казалось, что все трясут друг друга, и кричат, и плачут, и машут руками, и повторяют «что» да «что», пока наконец Йокипалтио-отец не взял себя в руки и не расставил все точки над «i», пояснив, что один из ребят действительно погиб, водитель, а с Калле все в порядке, точнее, физически все в порядке, но это был его друг, они хорошо знали семью, жили здесь совсем неподалеку и…