Мёд жизни (Сборник) - Святослав Логинов

Матвей молчал, только губы тряслись.

– Боится, – заключил ямщик. – Надо попытать.

– Да оставь ты его, – отмахнулся купец, потеряв к Матвею всякий интерес. – Это он отходить начинает с горя. Нет у него больше ничегошеньки, укладка-то не полна была, значит, в других местах не спрятано. Пущай сам помирает, ежели успеет. Тебе человека зарезать что муху прихлопнуть, а мне лишний грех на душу брать неохота. Давай собираться. Эх, самоцветы с пуговичным товаром помешались! Хотя пусть их, вали кулём, там разберём.

Купец начал горстями сгребать камни обратно в укладку, но вдруг остановился, выудив из кучи хрустального змейку.

– Родя, гляди, какая чудовина!

Ямщик, отошедший было к печи за ножом, вернулся, глянул через плечо.

– Это ж дешёвка, – пренебрежительно заметил он. – Простой хрусталь, без грани. Самородочки выковырять, так и вовсе выбросить можно. Видать, из пуговичного товара завалилась.

– Дураком ты, Родька, родился, дураком и помрёшь. Это ж игра натуры, цена ей не за материал, а за редкость. В столице, в горном музее, за такое пятьсот рублей отвалят, а то и всю тысячу. Вишь, змеюка какая, горой резана, рекой шлифована, человечья рука к ней не прикасалась, а всё как у настоящей: и чешуйки по спине, и пасть змеиная… У, гада ядовитая! – мясистый купеческий палец ткнул каменного змейку в словно нарочно приоткрытую пасть.

На мгновение рубиново блеснули зажмуренные глаза, кварцевые зубы сомкнулись на указующем персте, заставив купчину кричать. Отброшенный змейко со звоном ударился об пол, изогнулся упругой пружиной, готовый вновь напасть.

Купец кричал, тряся обожжённой кистью с почернелым пальцем. Чернота расплывалась по руке, стремясь к сердцу. Ошалелые глаза выпучились, лицо посерело, купчина повалился на пол и перестал дышать.

Второй разбойник, злобно хрипя, переводил схваченное ружьё с Матвея на змейку, а свободной рукой спешно сгребал самоцветы в сундучок. Это его и сгубило – несподручно стрелять, зажав ружьё под мышкой. Змейко безо всякого предупреждения метнулся в воздух и впился ямщику в самое горло, под спутанный клок бороды. Не хуже калёного ножа вонзился… Грабитель повалился, не успев крикнуть. Жаканы из двух стволов ушли в потолок.

Окровавленный змейко выполз на свет, завозился, обтираясь об одежду убитого, потом вполз на колени Матвею, заскрёб зубами по кандальному железу. Серые опилки посыпались вниз. Матвей ждал спокойно, словно и не с ним творилось этакое. Стряхнул разгрызенные наручники, бесстрашно подставил ладонь кристальному спасителю. Змейко свернулся прежним клубком и замер. Рубиновые глазки закрылись.

Змейку Матвей прибрал за пазуху, к самому сердцу. Не разбирая, ссыпал раскиданные камушки по двум сундучкам, задвинул обратно под полати. Мёртвые тела вынес, уложил в сани. Неживой купец смотрел выпученными буркалами, словно напугать хотел. Каторжник щерился окровавленным ртом, даже в смерти не желая смириться.

Матвей впряг коня, которого сам же, встречая дорогих гостей, поставил в пустующем дворе. Хоть и холодно, а всё под крышей, и сеном прошлогодним похрустеть можно. Косматый конёк храпел, чуя мертвецов, шарахался. Тварь невинная, а что делать, ежели и он в разбойном промысле замешан?

В те же сани Матвей кинул разряженное ружьё и сквозь вечернюю тьму погнал коня к заброшенным шахтам. Пустая гора хоть и называлась Пустой, но шурфов на ней набито немало. Не могли люди смириться, что гора есть, а копать в ней нечего. Выбирали по разным приметам местечко поудачливее и долбили шахту. Иная на двадцать саженей углублена, а ничего стоящего не нашли.

У одной из земных дыр Матвей остановил коня. Разжёг масляную горную лампу, посветил в тёмный провал, потом одно за другим свалил туда оба тела. Два хряских удара донеслись снизу, и всё стихло. Следом Матвей отправил разряженное ружьё. Стегнул буланку: беги, бедолага, авось сподобит счастливый случай дойти к людям, минуя волчьи зубы.

Смолк спорый топот и скрип лёгких санок по рыхлому, но ещё неглубокому снегу. Тишина наступила, так что слышно, как кровь в ушах стучит. А в шахте и того тише, беззвучно сочится со стен незамерзающая вода, омывает мёртвые тела. Охолоните, гости дорогие, поуспокойтесь… Полежите нетленными мощами. Время пройдёт, окремнеет плоть, обратится дорогим опаловым жиразолем, тогда и вы на дело сгодитесь. А покуда прикрыть надо неотпетую могилу от срама.

Жалея, что рано сбросил в шурф ружьё, Матвей вырубил приличную жердину, упёрся, собираясь скинуть вниз пару обломков, которыми земля кругом была богато усеяна. Поднатужившись, сдвинул угловатую, необвалянную каменюку и остановился, приглядываясь. Даже сейчас не мог не остановиться, увидав дельное каменье. Под бросовым обломком лежал кусок ценной породы – чёрного гематита. Вообще-то гематит – просто руда железная, его тысячами пудов ломают, но порой встречаются плотные места густо-чёрного цвета, из которого каменильщики режут всякие поделки – печатки, тёмные вдовьи бусы, броши, чётки и прочую мелочь под цвет траурного наряда. А если такой камень в пыль истереть, то обнаружится в нём густо-красный цвет, за что гематит кличут в народе кровавиком. Невелика ценность, пуговичный товар, но если заметит кто вольно лежащую глыбку, то могут и заброшенную шахту оживить, и тогда первым делом сыщутся купец со своим подельщиком.

До дому такую находку в охапке не донесёшь, лошадь с санями в вечернем сумраке сгинула, а возвращаться на худое место на другой день никакой охоты нет. Значит, и кровавику место в кровавой яме. Лишь бы находка не слишком велика оказалась… наружу-то немного торчит: ни дать ни взять шапка, бурлацкий шпилёк.

Матвей упёрся вагой, гематитовая шапка легко сдёрнулась с места, и под ней обнаружилось человеческое лицо, тоже резанное из морщинистого камня. Тяжёлые веки приподнялись, пронзительные глаза глянули на Матвея. Скриплый голос произнёс:

– Здравствуй, Матвей-старатель. С чем пожаловал?

Матвейка свою шапчонку стащил, отбил поклон.

– Прости, хозяин… Не знал я, что ты тут сидишь. Шапку с тебя скинул, дом мертвечиной осквернил…

– Какой это дом, это яма выгребная. Недругам твоим в ней самое место. А дом… пошли, покажу тебе мой дом.

Каменный старичок выбрался из расточины, сам ростом с аршин и поперёк аршин. Борода белая, что прядельный асбест. Полукафтанье мужицкое, а на ногах сапоги; по горам ходить лаптей не напасёшься. Вылез и пошёл вразвалку, не оборачиваясь, словно знал, что никуда Матвей не побежит. Да и куда бежать старателю от горного хозяина? Захочет, так сыщет, разве что в черносошные мужики податься. Но такая жизнь для старательской души что чистая вода для кабацкой глотки: люди пьют, а у него душа не принимает.