Atomic Heart. Предыстория «Предприятия 3826» - Хорф Харальд

На складе обнаружился приличный запас консервов, и Йозеф решил остаться здесь до тех пор, пока он не иссякнет. Куда идти — совершенно не понятно, зато точно ясно, что заражение накрыло и своих, и чужих: с начала эпидемии не слышно советских обстрелов, и американские бомбардировщики перестали бомбить город. Если кто-то и будет устраивать спасательную операцию, то начнут её с Берлина, а не с мелких окрестных деревушек. Если же нет, то выбраться отсюда Йозеф всегда успеет. Сейчас чем меньше контактов с инфицированными, тем больше шансов выжить.

По этой причине они с местными уцелевшими разделили время посещения магазина: дед страдает бессонницей, просыпается рано и потому ходит сюда по утрам. Две выжившие женщины, пожилая фрау и её дочь лет пятнадцати, приходят в полдень, Гольденцвайгу досталось вечернее время. Достаточно удобно, в случае необходимости можно оставить записку, зато личный контакт исключён полностью.

Закончив собирать сумку, Йозеф взял автомат наизготовку и пошёл к выходу. Несколько минут он стоял под дверью, прислушиваясь, но с улицы не доносилось никаких звуков. Чтобы не рисковать, он решил проявить больше осторожности и поднялся на крышу здания, заранее приготовив бинокль. Выбираться из чердачного окна на покатую поверхность крыши было неудобно, пришлось держать бинокль одной рукой, чтобы другой держаться за металлическую штангу флюгера. Гольденцвайг принялся осматривать окрестности вечерних улиц, потом переключился на крыши окружающих кварталов и на одной из них увидел соседского деда.

Тот, с винтовкой на груди, тоже смотрел на него в бинокль. Увидев, что Йозеф заметил его, дед сменил бинокль на рупор и по-старчески надтреснуто прокричал:

— Добрый вечер, герр фон Штокхаузен! Как ваше здоровье сегодня?

— Большое спасибо, герр Метц, со мной всё в порядке! — прокричал в ответ Йозеф.

Чтобы не рисковать лишний раз, всем встречающимся людям Гольденцвайг представлялся именем покойного Михаэля. Так надёжней. Тем более что в этом районе Берлина вряд ли кто-то был знаком с фон Штокхаузенами лично, зато сам Йозеф знал семью своего бывшего друга достаточно хорошо.

— Я слышал выстрелы, пока был внутри! — добавил он громче. — Что случилось?

— Не знаю! — выкрикнул старик. — Но я наблюдаю за дорогой с той минуты! В нашем квартале никто не появлялся! Можете выходить наружу, герр фон Штокхаузен! Здесь сейчас безопасно!

— Спасибо, герр Метц! — ответил Гольденцвайг. — Спокойной ночи!

Он полез с крыши обратно на чердак. С одной стороны, это хорошо, что в их квартал никто не заявился. Уцелевших продуктовых магазинов в этом районе не так много, а консервы имелись далеко не в каждом из них. Остальные продукты давно съедены или протухли, и лишние рты нам тут не нужны. Своих хватает — в районе почти полсотни выживших, если посчитать по всем кварталам. С другой стороны, ещё одна надежда на спасение не оправдалась. В первые дни эпидемии Гольденцвайг надеялся, что секретные подземные заводы не пострадали и вскоре оттуда придёт помощь. Теперь уже ясно, что заражение добралось туда ещё во время инкубационного периода. Скорее всего, инфекцию занесли в подземелье в первый же день эвакуации. Поэтому за всё время с начала эпидемии ни одна из секретных телефонных линий СС ни разу не ответила на его звонки. А ведь он множество раз пытался соединиться с ними из соответствующих зданий, когда бродил по Берлину в поисках спасения.

Всё это означает, что заражение распространилось через подземную железную дорогу по всей Германии ещё до начала смертей. То есть никаких атомных ракет запущено не было. Судя по срокам, их даже не успели изготовить, терминальная стадия началась где-то за неделю до окончания этих работ. Значит, Советы и их союзники победили. Но ни те, ни другие в Берлине до сих пор не появились. А это, в свою очередь, означает, что эпидемия поразила и их. То есть заражение охватило и Европу, и Советы, и, быть может, даже США. И вряд ли кто-то сможет предотвратить её распространение. Мир наверняка обречён. Поэтому надо озаботиться сохранением собственной жизни. Что бы там ни случилось со всем миром, лучше прожить подольше, чем наоборот.

***

Стоящий у входного полога часовой бросил короткий взгляд на медицинское предписание и посторонился, уступая дорогу. Кузнецов вошёл в стационарную палатку полевого медицинского пункта и доложил военврачу:

— Капитан Кузнецов на сдачу анализа крови прибыл!

— Присаживайтесь, капитан, — военврач указал ему на стул возле медицинского стола, уставленного десятками пробирок с образцами крови и колбами с реактивами. — Расстегните рукав и закатайте его до локтя.

Кузнецов принялся закатывать рукав, исподволь оглядывая полевой медпункт. Брезентовая палатка на металлическом каркасе была установлена прямо на землю и могла вместить взвод в полном составе. Вполне нормально для полевого лагеря и совсем негусто для полевого госпиталя, пытающегося спасти от эпидемии целый полк. Впрочем, кто знает? Может, для врачей это нормально. В конце концов, это же не хирурги, которые штопают раны и вытаскивают осколки из нескольких сотен бойцов, оставшихся от нескольких тысяч после удара «Фау-5». Лекарство против коричневой чумы ищут где-то в Москве, а полевые медпункты, вроде этого, лишь собирают образцы крови и общую картину болезни.

Если, конечно, у этой заразы вообще есть картина. Потому что со стороны всё выглядит страшно и быстро: был человек, ходил, улыбался, шутил, ел с тобой за одним столом — потом ты отворачиваешься на десяток секунд, а когда поворачиваешься, он уже лежит на земле мёртвый, с коричневыми пятнами на лице. И вокруг тебя падают замертво другие, почти одновременно, словно по команде. И никто не понимает, что происходит. А позже, когда всё становится ясно, никто не знает, что делать. Поэтому на карантин закрывают всю дивизию. Точнее то, что от неё осталось. А остальная армия уходит дальше. Потому что карантин — это просто сидеть в первой попавшейся деревне до тех пор, пока все не выздоровеют сами по себе или не умрут. Выздоравливают единицы. Умирают тысячи.

После того задания, в ходе которого Кузнецов доставил секретный портфель связному берлинской резидентуры, война для него закончилась. Перейти линию фронта долго не получалось. Как позже выяснилось, командование советских войск, готовящихся к штурму Берлина, приказало не брать пленных и не выпускать из города беженцев, под видом которых могут улизнуть нацисты. В результате нейтральное пространство между позициями советских подразделений и вермахта превратилось в артиллерийско-пулемётное стрельбище. Пулями перемололо даже мелкие кусты. В первую ночь по нейтралке палили все кому не лень, и перейти линию фронта не удалось. Пришлось сутки прятаться в десятке метров от фашистских окопов и ждать следующей полуночи.

На вторую ночь плотность огня несколько снизилась: видимо, командирский энтузиазм приутих, и полевые офицеры позволили своим солдатам немного поспать. Кузнецов сумел переползти через линию фронта, но через позиции своих войск пришлось пробираться столь же тайком, как через немецкие. Попадаться на глаза кому-нибудь в эсэсовской форме явно не стоило, на этот раз в плен не возьмут. Разведгруппа, которая должна была встречать его у линии фронта, осталась в десяти километрах севернее, потому что на том участке плотность ночного огня была такой, что Кузнецов не стал даже пытаться осуществить переход.

В общем, до своих он всё же добрался. Часовые у палатки штабной разведки аж онемели, когда перед ними из темноты возник гауптштурмфюрер СС и при оружии. Пришлось взять их на мушку и зайти внутрь всем вместе. Там его узнали, и ситуация разрешилась с юморком и шуточками. Ему дали день отоспаться, потом пришла шифровка: Кузнецова вызывают в штаб разведки армии. В штабе с ним разговаривал лично начразведки армии, предварительно выгнав из помещения всех свидетелей. Кузнецову пришлось с точностью до секунды описать последовательность своих действий от выдвижения к линии фронта и до прощания с резидентом. Начразведки несколько раз задавал ему каверзные вопросы, явно стараясь запутать, но в итоге убедился, что задание было выполнено идеально.