Деловые письма. Великий русский физик о насущном - Пётр Леонидович Капица

Гребенщиков взял ту же линию, что Винтер, и я чувствовал себя так спокойно, как давно себя не чувствовал…

Москва, 13 декабря 1935 г.

…Вчера играл в шахматы с Алексеем Николаевичем [Бахом]. Славный старик, но мы с ним не согласны в одном. <…> Я ему говорю, что научное хозяйство в отвратительном состоянии, а он говорит: «Да, это правда, что поделаешь, сейчас есть более важные вещи, чем наукой заниматься…» И прочее. Вот тебе образчик, как может ученый добровольно отодвигаться на второй, а там [и на] третий план. Я считаю, что науку нужно считать очень важной и значительной, а такой inferiority complex[106] убивает развитие науки у нас. Ученые должны стараться занимать передовые места в развитии нашей культуры и не мямлить, что «у нас есть что-то более важное». Это уж дело руководителей разбираться, что самое важное и сколько внимания можно уделять науке, технике и пр. Но дело ученого – искать свое место в стране и в новом строе и не ждать, пока ему укажут, что ему делать. Мне такое [отношение] совсем не понятно и чуждо. <…>

[Когда я] разговариваю с разными учеными, меня по-прежнему удивляют заявления многих из них: «Вам столько дают, вы, конечно, легко все можете делать…» И прочее, и прочее. Как будто у нас со всеми ими, так сказать, не были одинаковые начальные шансы, когда мы начинали работать. Как будто все, чего я достиг, упало, как дар небесный, и я не потратил черт знает сколько сил, моих нервов на все, чего я достиг. Люди мерзавцы в этом отношении, они считают, что жизнь как-то несправедлива к ним, что все кругом виноваты, кроме [их] самих. Но ведь для чего существует борьба, как не [для того, чтобы] применять окружающие условия к тому, чтобы развивать свои способности и создавать себе условия работы?

Если становиться на точку зрения Баха и Ко, то далеко не уедешь…

Алексей Николаевич Бах (1857–1946) – советский биохимик и физиолог растений, академик Академии наук СССР (с 12 января 1929 г.)

Часть вторая

Письма руководителям СССР

«Товарищ Сталин»

Москва, 1 декабря 1935 г.

Товарищ Сталин!

Мне передали, что вчера Сенатом Кембриджского университета окончательно утверждена передача моей лаборатории Союзу и отправка оборудования начнется в ближайшие дни. Теперь, когда мне предстоит продолжать мою научную работу в своей стране, мне очень хочется, чтобы моя работа здесь была наиболее производительной и не менее успешной, чем она была в Кембридже. Я Вам пишу это письмо, так как искренне боюсь, что при создавшихся условиях этого быть не может, и я уверен, что, кроме Вас, никто не может повлиять на создавшееся положение.

Когда более года тому назад меня неожиданно задержали и резко прервали в очень интересном месте мою научную работу, мне было очень тяжело, потом стали обращаться со мной очень скверно и эти месяцы в Союзе были самыми тяжелыми в моей жизни. Если я вижу смысл в перенесении моей работы сюда, то я до сих пор не могу понять, для чего нужно было так жестоко обращаться со мной.

Вот что происходило с самого начала. Меня, по-видимому, заподозрили в чем-то нехорошем, никогда мне не говорили – в чем, но отношение было самое недоброжелательное и недоверчивое. Что бы я ни говорил, все переиначивали; на мои просьбы поставить меня в известность, в чем меня обвиняют, только одно было выдвинуто: что мой ассистент Лаурман – бывший белогвардеец, что, я с легкостью показал, была нелепая ложь. Потом говорили, что моя работа имеет военное значение; в чем это заключалось, объяснить не могли. Тогда стали говорить, что ей пользовались для военных целей без моего ведома. Но это нелепо, так как я все свои опыты всегда подробно печатал и ими могли пользоваться все одинаково успешно, в какой стране бы ни захотели. Потом обвинили, что я не хочу работать для Союза, что тоже неправда, так как я никому никогда не отказывал в консультациях и их всегда давал, но, чтобы продолжать мою кембриджскую работу, мне было необходимо получить мои аппараты. Я подробно объяснял, почему они мне нужны и также почему я не могу их воссоздать заново, не имея чертежей, помощников и пр. Мне сперва обещали купить мое оборудование, но я сразу же убедился, что это неискренне, так как когда я попросил, чтобы мне дали полномочия вести переговоры с Резерфордом, то мне отказали, а мне было ясно, что, кроме меня, никто бы не смог получить оборудование. На меня всевозможными путями давили, чтобы я заново восстанавливал работу здесь, запугивали, упрекали в отсутствии патриотизма, пытались купить и пр. и пр. Наконец, требовали, чтобы я написал явную ложь, что я добровольно остался. Нелепая просьба, так как всякий, кто меня знает, все равно не поверил бы, что я мог бросить без предупреждения работу, лабораторию и учеников. Тоже пугали, наказывали и пр.

Все это время, часто совсем явно, за мной ходят агенты, даже раз послали обнюхивать меня собаку, видно, боялись, что я сбегу. <…>

…Я, конечно, все время, как умел, боролся и защищался, добиваясь моей лаборатории, и, когда наконец после 11 месяцев мне дали полномочия вести переговоры, все было устроено. Насколько все было бы проще, если бы это сделали сразу.

Все это, конечно, глубоко меня обижало, так как мне казалось, что ко мне должны были относиться совсем иначе. Ведь я же оставался в продолжение 13 лет неизменно верным гражданином СССР, хотя и занимал в Англии одно из самых видных ученых положений и мог, как мне часто говорили, натурализоваться и выиграть еще больше. Я никогда не скрывал, что я полностью сочувствую социалистическому строю Союза, о чем даже отмечалось Резерфордом и другими, когда они писали в газетах. За 13 лет [жизни] за границей я пять раз ездил в Союз, читал тут лекции, давал советы и помогал связи наших ученых с заграничными и пр.

После всего этого надо было бы меня признать либо очень большим обманщиком, или искренним другом Союза. Промежуточного решения не может быть. В первом случае со мной вообще лучше было бы не иметь решительно никакого дела, а во втором случае то отношение, которое было проявлено ко мне, очень скверно (просто свинство).

Я никогда не стал бы ставить перед Вами этот личный вопрос, если я