О писательстве и писателях. Собрание сочинений [4] - Василий Розанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это говорит рассыльный, встречаясь со старым литератором на Николаевском мосту. Целый сонм кумушек слышится в сетовании пораженной, рассерженной «Публики»:
Нынче, журналы читая,Просто не веришь глазам,Слышали — новость какая?Мы же должны мужикам!Экой герой сочинитель!
Речь ее перебивает литератор, опытный журналист, толкующий о новых темах, новых настроениях, не то в кружке приятелей, не то с начинающими писателями:
В ледовитом океанеЛодка утлая плывет,Молодой, пригожейТане Парень песенку поет:«Мы пришли на остров дикий,Где ни церкви, ни попов;Зимовать в нужде великойЗдесь привычен зверолов;Так с тобой, моей голубкой,Неужель нам разно спать?Буду я песцовой шубкой,Буду лаской согревать!»Хорошо поет собака,Убедительно поет!Но ведь это против брака,—Не нажить бы нам хлопот?Оправдаться есть возможность,Да не спросят, — вот беда!Осторожность! Осторожность!Осторожность, господа!
Это несравненно по живости. Сколько бы ни упрекали нас, мы скажем: в чем же новом выразились 60-е годы у Майкова, Полонского, Фета? Все те же песни, как у Пушкина, та же «свирель», «роща», как в Галии — ив России, как в XV веке у трубадуров, так и у петербургских литераторов половины XIX века. Но в приведенном стихотворении своя историческая минута сказалась столь индивидуально, так ново, — что, конечно, именно он выразил вечную сущность поэта:
Ревет-ли зверь в лесу глухом· · · · · · · · · · · · · · · · ·На все, поэт,Родишь ты отклик…
Вот этого «эха» не было у Майкова, Полонского, Фета. А у Некрасова оно было, — да только оно и было.
Ай да свободная пресса!Мало вам было хлопот?Юное чадо прогрессаРвется, брызжется, бьет,Как забежавший из степиКонь, не знакомый с уздой.
Читая опись этого маленького литературного озорства, столь законного в первую минуту, столь милого, наконец — удивляешься вовсе не «музе мести и печали», а именно свирели мальчика, без всяких гневных, без всяких мужских, «гражданских» нот. В рубрике восьмой, «пропала книга», поэт благодушествует и шутит даже над духовным и материальным крахом, естественно переносимым с запрещением книги, уже отпечатанной, но не пропущенной новою тогда «последующею» цензурою (была отменена только «предварительная»).
Уж напечатана — и нет…Не познакомимся мы с нею;Девица в девятнадцать летНе замечтается над нею!О ней не будут рассуждатьНи дилетант, ни критик мрачный,Студент не будет посыпатьЕе листов золой табачной.
Тут — все читатели, все время! Сколько живописи, и как она кратка! Если эпохи и события нарастают на народе, как на дереве круги древесины, то, конечно, 60-е годы именно в лице Некрасова наросли на русской истории новым поэтическим слоем. Стихи, темы, психология — все ново в нем, ничто не перепевает напевов прежних. Поразительно, как могло это отрицаться в свое время и вообще когда-нибудь, как заподозривалось в значительности, важности, в искренности. Некрасов был более поэт, в строгом, классическом значении слова этого, нежели кто-нибудь из его поэтических сверстников; разъяснить это есть тема критики, в отношении его не выполненная и законная.
Возвращаясь к «музе мести и печали», мы удивляемся, как она не назойлива у Некрасова, не тягуча. Решительно, это был поэт малого гнева. Он сказался только в раннем, еще 1846 года стихотворении: «Родина». Оно не похоже на «родины» ни Пушкина, ни Лермонтова, но тут уже Некрасову некуда было уйти от своей биографии. И кто смеет из нас бежать от своей «биографии», и подставлять на место мотивов из нее мотивы чужих биографий? Ведь это было бы горчайшей изменой своей «родине»!! И Некрасов воспел свою, особенную, — не Пушкинскую и не Лермонтовскую — «родину». Как это совпало с надвигавшимся переломом в целом его отечестве; т. е., хотим мы сказать, как в конце концов был провиденциален весь Некрасов как поэт:
Вот темный-темный сад… Чей лик в аллее дальнейМелькает меж ветвей, болезненно-печальный?Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!Кто жизнь твою сгубил… о, знаю, знаю я!..На веки отдана угрюмому невежде,Не предавалась ты несбыточной надежде —Тебя пугала мысль восстать против судьбы,Ты жребий свой несла в молчании рабы…Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;Она была горда, упорна и прекрасна,И все, что вынести в тебе достало сил,Предсмертный шепот твой губителю простил!И ты, делившая с страдалицей безгласнойИ горе, и позор судьбы ее ужасной,Тебя уж также нет, сестра…Из дома крепостных любовниц и псарейГонимая стыдом, ты жребий свой вручилаТому, которого не знала, не любила…Но матери своей печальную судьбуНа свете повторив, лежала ты в гробуС такой холодною и строгою улыбкой,Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой!· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·И с отвращением кругом кидая взор,С отрадой вижу я, что срублен темный бор;И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,Понурив голову над высохшим ручьем,И на бок валится пустой и мрачный дом,Где вторил звону чаш и гласу ликованийГлухой и вечный гул подавленных страданий…
Это хорошо, как «Дума» Лермонтова, не уступает ей в силе и красоте. Но как здесь, в столь личном стихотворении, сказалось и чувство Русского и России о себе самой, между 1846 годом и 1877, когда почил поэт. Вот в истории литературы пример случая, каприза «Книги бытия», сливающего лицо человека с лицом народа, лицо певца с сюжетом воспеваемым! И посмотрите, какой мотив гнева — это не «общегражданское чувство», а личное: живая конкретная привязанность еще мальчика-поэта к теням замученных сестры и матери. Шалость его лиры потом, например, уже в приведенном отрывке —
В ледовитом океане,
да и вообще все «брыканье юного чада прогресса», объясняется до последней точки видным и пережитым, например, хотя бы в сфере семьи, этою «благодатною» судьбою двух самых дорогих поэту женщин. «А когда так — то все на сруб!» решил еще слишком благоразумно, слишком безгневно поэт и Россия тех дней. «Все было обещано, ничего не было дано», «все милые формулы и скверные дела», «прочь же, неправдоподобный флаг с нагруженного фальшивостями корабля». В ту приснопамятную пору произошло не так называемое «колебание основ»: дело в том, что сами «основы» уже ранее пропустили в себя негодное содержание, — и невозможно было выпотрошить эту начинку, не распарывая несколько самую «основу», туго и официальнейшим образом застегнутую на все пуговицы. Таким образом борьба по существу происходила за отечество, за историю, за каждую порознь из мнимооспариваемых «основ»: ну, например, в этом стихотворении —
В ледовитом океане,
по-видимому, чисто нигилистическом, почти татарском. Но ведь что же было делать, если в культурной России, из судьбы матери и сестры поэт увидел воочию, что в красивом футляре, с такой солидной надписью, как «брак», «семейство», вложены: позор, унижение, изломанная жизнь, распутство одной стороны и слезы — другой, текущие под всенародную присказку:
«Милого побои недолго болят».
На таковую татарскую действительность под православным крестом он и ответил, да и вообще ответили русские журналисты того времени, как бы татарской вывеской (нигилистическая форма) над нравственным и человечным содержанием (быт и жизнь этих людей по существу; например, в браке — любовь, но подлинная, без всякой формы). Таковы были недоразумения времени. Встречу двух волн, старой и новой, наш же поэт выразил в «Песне Еремушки», которую я позволю себе назвать знаменитою. Нянька — деревенская — поет песню укачиваемому ребенку, причитает привычное, тысячелетнее:
Ниже тоненькой былиночкиНадо голову склонить,Чтоб на свете сиротиночкеБеспечально век прожить.
Проезжий поэт, он же Н. А. Некрасов, берет у нее малютку с негодующим чувством: «Эка песня безобразная», — и, предложив няне отдохнуть и уснуть, начинает другую:
Жизни вольным впечатленьямДушу вольную отдай,Человеческим стремленьямВ ней проснуться не мешай…
И т. д. — целая программа пожеланий. У Некрасова не было только длительного поэтического подъема. От этого в прекраснейшие свои стихотворения, с середины или к концу, он иногда начинает брать чужие слова, то из поэтов, то даже из прозы, что было уже совершенно неудобно и роняло его как поэта. Так и в «Песне Еремушки», накидывая очерк желаемого, он вставил двустишие:
