Литература и фольклорная традиция, Вопросы поэтики - Д Медриш

Новый город со дворцом,

С златоглавыми церквами,

С теремами и садами...

И в лазоревой дали

Показались корабли...

В "Медном всаднике":

...юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво;

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темнозелеными садами

Ее покрылись острова...

Одическая и сказочная традиции переплелись в строках, воспевающих деяния Петра. Но в сказке чудесный помощник воздвигает необычный город на радость и счастье оказавшемуся в беде герою. Последствия сказочного по своему характеру действия в "Медном всаднике" прямо противоположны фольклорной утопии, они антисказочны. Намек на это слышится в дерзком вызове Евгения:

"Добро, строитель чудотворный!

................................................

Ужо тебе!.."

(Вариант: "строитель Петрограда"112-отвергнут в черновике).

Страшное наводнение приносит с собой несчастье и гибель. Разлившаяся река как преграда - традиционный фольклорный образ. Более того, разлив Невы упоминается в любовной фольклорной лирике - здесь это знак вечной разлуки, формула невозможного - адинатон113.

Побываю у тебя, когда вырастет трава,

Когда вырастет трава середи твово двора,

Поразольется Нева с крутым бережком равна.

(Соб., IV, No 338)

Выше было показано, что в сказке роль подобного рода формул совсем иная. По сказочной логике-если разольется Нева, то должна произойти и встреча влюбленных: в распоряжении сказки достаточно чудесных сил, чтобы преодолеть любую преграду, будь это дремучий лес или водная стихия. Но логика пушкинской поэмы не мирится с иллюзиями. Единство одического и сказочного начал оказывается непрочным и временным. Там, где утверждается ода, сказке места нет- она превращается в свою противоположность, и повествование, начатое в согласии со сказкой, затем ринулось по традиционному сказочному руслу, но только в противоположном направлении. Здесь не просто отличие от сказки-это спор со сказкой, расчет с ней.

Такова судьба сказочного слова в "партии" Петра. Обратимся теперь к первой части монолога Евгения, принадлежность которой основному тексту поэмы несомненна.

О чем же думал он? о том,

Что был он беден, что трудом

Он должен был себе доставить

И независимость и честь;

Чти мог бы бог ему прибавить

Ума и денег. Что ведь есть

Такие праздные счастливцы,

Ума недальнего ленивцы,

Которым жизнь куда легка!..

Исходная ситуация сродни сказочной, вроде: "Жил-был бедный мужичок; сколько он ни трудился, сколько ни работал-все нет ничего! "Эх!,-думает сам с собой,-доля моя горькая! Все дни за хозяйством убиваюсь, а того и смотрипридется с голоду помирать; а вот сосед мой всю жизнь на боку лежит, и что же? - хозяйство большое, барыши сами в карман плывут" (Аф., No167). Более того, поэт, кажется, специально обращает наше внимание на это сходство и намеренно придает мыслям Евгения какой-то сказочный колорит: сообщается, о чем думал Евгений, но дается понять, что думал он не совсем так, как сказано в этой части монолога. Можно согласиться с автором книги "Марксизм и философия языка", когда тот отмечает, что такого типа конструкция, применяемая: главным образом для передачи внутренней речи, мыслей и переживаний героя, "очень свободно трактует чужую речь, сокращая ее, часто намечая лишь ее темы и доминанты... Авторская интонация легко и свободно переплескивается в ее зыбкую структуру"114. И далее, анализируя в качестве "классического образца" такой структуры первую часть монолога Евгения из "Медного всадника", исследователь продолжает: "Временами здесь производится отчетливо предметный анализ. Некоторые слова и обороты явно рождены из сознания: самого Евгения (однако, без подчеркивания их специфичности). Но сильнее всего слышится ирония самого автора, его акцентуация, его активность в расположении и сокращении: материала"115. Итак, перед нами особая, открытая автором "Медного всадника" модификация косвенной конструкции,, предусматривающая необязательность точной передачи чужой речи (т. е. допускающая еще большую свободу в передаче чужого слова, чем та, которая обусловлена уже самой жанровой; природой стихотворной поэмы) и в то же время позволяющая; проникнуть в круг сокровенных мечтаний героя, - модификация, подвергающая мысль персонажа анализу и оценке-уже в ходе самой ее передачи, преподносящей не букву ее, но суть,. какой она представляется автору. Стоит этим обстоятельством пренебречь, как тотчас же начнутся недоразумения, и прежде всего они обнаружатся там, где авторское подчеркивание "темы и доминанты" наиболее активно. Такую неосторожность проявил Брюсов: "Где уж думать о сочинительстве человеку, который сам сознается, что ему недостает ума!"116. Но у Пушкина сказано: "ума и денег", а это уже цитата (произвольная или непроизвольная-вопрос особый). "Ума и денег"-это единая сказочная формула, единый синоним удачи, счастья, ибо об уме здесь судят по результату-по богатству. Концовки "добра наживать" и "ума наживать" в русской сказке синонимичны. Недаром Никита Моргунов, герой поэмы Твардовского "Страна Муравия", чья сказочная родословная несомненна, сетовал:

Глядит, приходит тридцать лет,

Ума большого тоже нет

А был бы ум, так по уму

Богатство было бы ему117.

Не случайно здесь та же, что и у Пушкина, косвенная конструкция, насыщенная авторской иронией. И только в народной сказке сам герой простодушно и прямо высказывает подобную просьбу. Так, в одном из вариантов молдавской волшебной сказки молодец, оказав услугу лавру, обращается к этому дереву с просьбой: "Дай мне ума, ума да богатства" п8. В сказке самые удивительные желания оттого прямо и легко высказывания, что легко и осуществляются. За просьбой следует воздаяние, волшебная сила прибавляет просителю "ума и денег". В русской сказке такая награда достается обычно Емеле-дураку-по щучьему велению111. Можно предположить, что формула "ума и денег", не составляя исключительную принадлежность фольклора русского, все же весьма характерна для его образной системы. Сошлемся на мнение В. Д. Уварова, который путем сравнительного этнолингвистического исследования стиля итальянских и русских сказок пришел к заключению, что в итальянском фольклоре больше говорится о красоте героя, тогда как русские пословицы "от- дают, как и самый сюжет "Емели-дурака", предпочтение счастью и уму" 120.

В "Медном всаднике" за сетованиями современного неудачника проступает давняя, веками вынашиваемая людьми мечта о справедливом жизнеустройстве, мечта, издавна облекавшаяся в сказочные формы, наивно откровенные в народной сказке и откровенно наивные в пушкинской поэме. Так "мечтание" Евгения укладывается в сказочную формулу, которую поэт то ли заново находит, постепенно угадывает (вначале было не "ума и денег", а "ума и силы"121), то ли соблазнительно предположить - вспоминает когда-то, на юге или в Михайловском, услышанное.

"Сказочное" пожелание Евгения совсем не по-сказочному отзовется во всем дальнейшем повествовании. Судьба не только не прибавила ему "ума и денег"-она лишила его и того, что он имел, - и не только пристанища и куска хлеба...

Увы! его смятенный ум

Против ужасных потрясений

Не устоял

Такой отклик получила высказанная в первой части монолога Евгения просьба "прибавить ума и денег". Герой сказки в начале ее предстает дураком, в конце же прозревает и достигает полного благополучия. Судьба героя пушкинской поэмы обратная: по ходу действия он лишается и достатка, и рассудка. Ужасные потрясения вызваны тем, что царь, руководствуясь государственными соображениями, построил город "под морем"-на погибель Евгению, как бы издеваясь над его надеждами (любопытно, что в одном из черновиков было: "Что мог бы царь ему прибавить...").

И наконец:

У порога

Нашли безумца моего...

Так жестоко обыграна благополучная сказочная концовка: одаренный умом и богатством герой достигает жилища суженой. А вместо традиционной сказочной свадьбы

И тут же хладный труп его

Похоронили ради бога.

О беловом тексте последней пушкинской поэмы

Неоправдавшиеся ожидания-сквозная тема у Пушкина тридцатых годов; крушение надежд-и в "Золотом петушке", и в сказке о рыбаке и рыбке, и в "Пиковой даме". Но там потерпевших крах героев отличают притязания вздорные либо хищные и противные человеческой натуре. Иное дело-планы Евгения. Об этом напоминает финал поэмы; его последняя строка как антитеза последней строки второй части монолога: