Дело дАртеза - Ганс Носсак

Протоколист внезапно ощутил себя жертвой рутины, которую напрасно считал тупой. И конечно же, отреагировал ошибочно. Он побледнел от ярости, и эту ярость усугубило то, что господин Глачке не преминул ее заметить и от удовольствия потирал руки. Но истинное удовлетворение испытал господин Глачке, когда несчастный протоколист, его жертва, отодвинул стул и встал, бормоча что-то о своей частной жизни. И только подал этим господину Глачке необходимую реплику.

- Частная жизнь? - переспросил тот с разыгранным изумлением. - Вы в самом деле сказали "частная жизнь"? Ах вы, ребенок! Частная жизнь! Этакое старозаветное понятие, и надо же, чтоб оно прозвучало в этих стенах! Неужели вы еще не усвоили, что для нас, людей, удостоенных чести охранять общественную безопасность и порядок, частная жизнь не существует и существовать не должна? Ну ладно, вы еще молоды, моложе, чем я полагал. Я сохраню ваши слова в тайне - а попади они в ваше личное дело, это очень и очень отразилось бы на вашей карьере. Частная жизнь! Не смешите меня! Двух-, трехдневное знакомство с девицей вы называете частной жизнью?

- Я не желаю, чтобы имя этой молодой дамы...

- Что за тон, господин доктор! Что же касается ваших желаний, то, к сожалению, Управление государственной безопасности ими не интересуется. Молодая дама, чье имя вы не желаете здесь слышать, является для нас не фактом вашей так называемой частной жизни, а дочерью человека, внушающего подозрение, и потому относится к кругу лиц, которых наш долг велит нам не упускать из виду. Пусть эта дама лично ничего дурного не замышляет - я готов признать ее невиновность, - тем не менее благодаря общению с лицом подозрительным она отравлена, и, по-видимому, ее невинностью и неведением злоупотребляют, чтобы заманивать других в свои сети. Люди эти не знают ни стыда, ни совести. Дочь упомянутого д'Артеза - разрешите мне, человеку пожилому, сказать вам это - абсолютно не подходящая для вас пара. Подумайте об этом хорошенько. Я не хотел бы вторично слышать от вас что-либо подобное. Кстати, известно ли вам, что ваша юная дама не далее как полтора месяца назад ни с того ни с сего расторгла официальную помолвку с неким многообещающим молодым человеком, не приведя даже какой-либо веской причины? Как? Этого она вам не рассказала? Странно! Странная частная жизнь, хотел я сказать. А нам этот факт известен. Упомянутый молодой человек сдал в Дармштадте экзамены с отличием, получил диплом инженера и сразу же был удостоен должности на одном из крупнейших заводов, должности с небывалыми возможностями продвижения. Это не секрет, милейший, мы здесь не в последнюю очередь интересуемся инженерами. А ваша юная дама едва ли не год "гуляла", как говорят в народе, с этим молодым человеком, вернее, каталась, ибо молодой человек владеет малолитражкой. Даже номер машины указан в наших документах, если он вас заинтересует. И не только у родителей молодого человека, добропорядочных людей - отец его почтовый чиновник, - бывала ваша юная дама, она возила его в Ален, представила матери и отчиму. Не говоря уже о регулярных выездах на субботу и воскресенье в горы - Таунус или Оденвальд, а то и к Рейну. Да, и на бал дармштадтской студенческой корпорации она была приглашена, если это вам что-нибудь говорит. Вот вам ваша частная жизнь, господин доктор, о которой наше ведомство, видимо, лучше осведомлено, чем вы.

В ответ на эту тираду протоколист покинул кабинет господина Глачке, сел за свой письменный стол и написал заявление об уходе. Это и было тем, что Ламбер назвал "ошибочной реакцией". В заявлении протоколист не указал никаких причин и тем более не упомянул имени Эдит Наземан, чтобы не запутать ее в дела службы безопасности еще глубже, чем это уже случилось. Но чувствовал он себя совершенно беспомощным, это главное. И еще долго предстояло ему чувствовать свою беспомощность. Нелегко к этому привыкнуть. Он посчитал бы себя трусом, если б послал заявление об уходе по почте. Поэтому, выждав до конца обеденного перерыва, он с твердым намерением не пускаться ни в какие дискуссии вошел к господину Глачке и вручил ему заявление.

- Гляди-ка, - удивился тот. - Как же вы это себе представляете, господин доктор?

- Я считаю себя непригодным для занимаемой должности.

- Вот как? Вы, стало быть, считаете себя непригодным для занимаемой должности.

- Если вам удобнее, чтобы увольнение исходило от вас, я и на это согласен.

- Так-с, вы и на это согласны? Покорно благодарю.

- Я хочу этим сказать, что с моей стороны не последует никаких возражении. Я готов подтвердить это письменно.

- Весьма великодушно. Покорно благодарю.

- Форма увольнения мне безразлична. Извините, но я не желал бы обсуждать этот вопрос.

- А-а, вы опять не желаете. У вас, оказывается, немало всяческих желаний. А не был ли ваш отец председателем верховного земельного суда в Ганновере? Любопытно, что сказал бы он по поводу ваших желаний? Не возражаю, вы можете уходить. Наше Управление не нуждается в услугах людей, бросающих все и вся ради смазливого личика. Всего наилучшего.

Вот оно, значит, как! И тут протоколист, распрощавшись с изумленными коллегами и спустившись на лифте вниз, понял, что переоценил свои силы и принял решение, которое было ему явно не по плечу. Решение? Какое такое решение? И кто, в сущности, принял решение? Когда он очутился на улице, у него дрожали колени и собственный голос звучал, как чужой, когда он сел в какой-то кондитерской за столик и заказал официантке чашку кофе. Разве по его лицу ничего не видно? Не бросается ли он в глаза всякому? Официантка подозрительно глянула ему вслед, потому что он оставил на столике слишком щедрые чаевые.

Лучше уж он пойдет домой, спрячется от людских глаз. Домой? То есть в свою однокомнатную квартиру. Дворник как раз мел и чистил подъезд.

- Ого, рано нынче кончили? - спросил он.

Разве и ему уже кое-что известно? И как же это получилось? Еще две недели назад все было ясно, и вот?.. Только потому, что какой-то незнакомец, именуемый д'Артезом, подмигнул ему? А может, он ему вовсе и не подмигнул. Какой вздор утверждать это! А если и так, нельзя же винить во всем какое-то подмигивание. Смешно!

А Ламбер? Протоколист был не в силах усидеть дома. У него больше нет задания. С заданием покончено. Но разве он уже не признался Ламберу, что сблизился с ним лишь по поручению своего ведомства? Да и Ламбер не слишком о нем пожалеет. Ламбер ни о ком не сожалел, можно просто-напросто исчезнуть из его поля зрения, и он едва ли это заметит. Быть может, он и уронит по этому поводу два-три слова своему чудному манекену и пожмет плечами. Но что скажет он Эдит Наземан, если она спросит его о протоколисте? А она непременно спросит. Да, надо было оградить ее от всех этих дел. Не потеряет ли господин Глачке всякий интерес к Эдит Наземан, если его шпики донесут ему, что протоколист больше с ней не встречается? Когда-нибудь впоследствии можно будет ей написать, почему и как, извиниться. Да, впоследствии.

Протоколист не пошел в читальный зал, а ждал на улице, на ступеньках перед входом, пока Ламбер наконец не вышел. Протоколист намеревался обойтись как-нибудь покороче, пожать руку Ламберу и попрощаться. Разумеется, объяснить, почему он больше не станет ходить в библиотеку, сказать, что получил другое задание или еще что-нибудь в этом роде, главное как-нибудь покороче.

Но все произошло иначе. Ламбер, видимо, был уже в курсе дела. Он даже не спросил для начала, почему это вы нынче не зашли в читальный зал, что было бы естественно. Он просто кивнул протоколисту и сказал:

- Пойдемте. Посидим минуточку в сквере, прежде чем ехать обедать.

Он казался измученным, франкфуртский климат был ему явно противопоказан. Да, он и в самом деле выглядел усталым. Может, у него всегда был такой вид, но сегодня это бросилось протоколисту в глаза. Неудобно было с места в карьер огорошить его своей новостью.

Так они молча посидели в сквере на скамье. Солнце как раз скрывалось за отрогами Таунуса. Выходящие на запад окна библиотеки алели, точно там собрались на вечеринку художники и артисты и все люстры и лампы обернули красным. Люди на улице ничего не замечали, вечерний поток прохожих и транспорта катил, как обычно, мимо, но со скамьи пламенеющие окна были хорошо видны.

Внезапно Ламбер вздохнул и сказал:

- Жаль, что с нами нет д'Артеза.

Протоколист подумал, что мысль эту внушали ему алые, фантастически пламенеющие окна, но нет, он заблуждался.

- Я пришел проститься с вами, господин Лембке, - поспешил заверить его протоколист. - Совсем не потому, что мне нужна помощь.

- Что за вздор! Радуйтесь, что вам еще нужна помощь. Ну ладно, прежде всего поедем обедать. Самое лучшее - на Главный вокзал.

В трамвае, пока они ехали, оба молчали. И только, как уже не раз случалось, Ламбер пошутил насчет надписи на вагоне - "Без кондуктора".

- Да-да, не иначе как бес утащил кондуктора, - вздохнул он.