Я - Легион - Михаил Злобин

грузно осел на холодный кафельный пол, силясь хотя бы элементарно сгруппироваться, чтобы ничего себе не отбить. Он еще не понимал, что происходит, и с нескрываемым страхом наблюдал сквозь непроглядную пелену, медленно застилающую зрение, как расположившийся на нарах человек с дьявольской улыбкой смотрит прямо в его душу…

Когда наступило утро, то ко мне пожаловала та же самая вчерашняя парочка вертухаев. Они вывели меня из камеры и повели куда-то по вонючим коридорам «клоповника». Хотя почему «куда-то?» Благодаря тому, что теперь один из них был моей марионеткой, я прекрасно знал, куда мы держим путь, а заодно и узнал от мертвеца самый подробный план тюрьмы. Хотя пардон, не тюрьмы, а следственного изолятора. Как оказалось, это очень разные вещи, от понимания которых раньше я был очень далек. Но, не буду утомлять перечислением всех различий, потому что это не очень-то и важно.

В общем, вели меня сейчас в одну из общих камер, где на несчастных семнадцати квадратных метрах как-то умудрялись ютиться целых четырнадцать человек. И я должен был стать там пятнадцатым. С кроватями в «Матросской тишине» давно была большая проблема, так что доставались они либо только самым авторитетным подсудимым, либо самым обеспеченным. Правда, были здесь еще и vip-покои в отдельном корпусе, но их занимали совсем уж откровенно богатые граждане.

Конкретно той камере, где мне предстояло сидеть, кроватей было всего пять, и занимали их исключительно привилегированные бывалые уголовники, которые являлись там чем-то вроде самопровозглашенной власти. Они не очень любили администрацию СИЗО, но многие из них тут проводили по нескольку лет, пока по ним длилось следствие, так что эти зэки, можно сказать, были местными пугалами для остальных неспокойных сидельцев. Подобным инструментом коллективного воспитания широко пользовались тюремщики, закрывая глаза на мелкие провинности таких блатных, которые те совершали по отношению к сокамерникам. И такой статус-кво вполне устраивал всех, и администрацию следственного изолятора, и содержащихся здесь уголовников.

Меня привели в одну из самых жестких камер, так называемую пресс-хату. Там уже восемь месяцев дожидался приговора один ставропольский авторитет по прозвищу Батя или, как его еще называли Отец. У себя на малой родине он имел столько знакомств и влияния, что его пришлось перевезти в Москву, чтобы лишить его каких бы то ни было возможностей оказывать давление на следствие и судей. Судя по тому, что знал мой марионетка, сидеть этому Бате предстояло до конца своих дней, потому что помимо прочих его прегрешений, в список преступлений затесалось и убийство председателя областного суда, которое авторитет совершил со своей бандой, когда тот им начал мешать проворачивать делишки с земельными участками.

Однако в «Матросскую тишину» Батя попал один, без своих главных прихлебателей и остальной группы поддержки, что ему нисколечко не помешало быстро сколотить вокруг себя костяк из других уголовников, и напускать ужас на половину корпуса следственного изолятора. Попасть к нему в камеру было равносильно самому жуткому наказанию, какое только можно вообразить в этих стенах, потому что Отец у себя новосёлов очень не жаловал.

Когда за мной захлопнулась дверь, я обвел взглядом мрачное затхлое помещение, оставляющее впечатление подвального, где единственными источниками света были маленькое зарешеченное окно под самым потолком с донельзя мутными стеклами и тусклая лампочка. Вдоль стен стояли пять кроватей, на которых восседали те самые привилегированные уголовники, а в углу высилась куча грязных матрацев. Их остальные зэки расстилали перед отбоем исключительно на ночь, а с подъемом сразу же убирали. Назывался этот ежедневный обряд — «ставить плот», потому что разложенные матрацы занимали все пространство камеры и действительно напоминали один большой плот. В памяти фсиновца даже были воспоминания о тех годах, когда заключенных здесь было так много, что им приходилось стелить койки в два ряда, подвешивая их по типу гамаков на веревках, которые крепились к крюкам на стенах. И это при том, что здешнему контингенту запрещалось даже шнурки в обуви иметь. Тогда, в общем, всем и на все было наплевать, а в первую очередь на сидельцев.

В дневное время здешние камерные смотрящие тщательно следили за тем, чтобы никто не смел даже прикасаться к матрацам, жестоко карая любого нарушителя этого правила. Так что все свое время рядовые заключенные проводили здесь либо сидя на корточках, либо стоя. Садиться задницей на ледяной бетонный пол желающих не было. Это было частью того самого психологического и физического давления, которого администрацию СИЗО и ждала от блатных. В общем, можете представить, какая атмосфера безысходности, усталости и безнадёги царила этом месте.

Я не удержался от того чтобы глубоко вдохнуть, прикрыв глаза, и посмаковать разлитые здесь эмоции на вкус. Исходящие от большинства узников отчаяние и ставший чуть ли не хроническим страх мне очень даже понравились. А вот блатная пятерка то и дело полыхала настороженным опасением при взгляде на меня. Похоже, за прошедшую ночь моя слава каким-то образом докатилась и сюда, потому что гостей тут явно встречать привыкли совершенно иначе.

Сделав несколько шагов по направлению к жмущимся по углам заключенным, я не удостоил развалившихся на шконках зэков даже взглядом, что им явно не понравилось, и ухватил из сложенной кучи один из матрацев.

— Эй, — незамедлительно спохватились местные «хозяева», — положи на место, скатка только для ночевки!

— И кто это здесь определил, ты что ли? — Я обернулся, обводя взглядом каждого из приблатненных, ища того, кто решился мне вякнуть в спину. Однако отвечать мне глядя в глаза смелых не нашлось. И правда, знают, твари, чем я тут успел уже отметиться. Если я легко раскатал восьмерых, то чего мне бояться чуть ли не вдвое меньшего количества противников? Прома-а-ашечка вышла, не додумали тюремщики!

Так и не дождавшись реакции, я снова вернулся к своему делу. Бросив на пол матрац или, как его назвал зэк, скатку, я сделал из второго себе подобие подушки и вольготно разлегся, заложив руки за голову. Такой наглости тутошние хозяева попросту не могли стерпеть. Как бы они меня ни опасались, но терять авторитет им было невместно, да еще и на глазах всех козлов в камере. Так недолго было докатиться и до того, что их даже черти бояться перестанут.

И я оказался прав, не прошло и минуты, как передо мной материализовались все пять пар ног, принадлежащих известно кому.

— Встань-ка, обкашлять кое-что с тобой хочу.

Я поднял взгляд и узрел над собой взрослого, можно сказать пожилого, мужчину, которому на вид было лет пятьдесят-шестьдесят. От марионетки внезапно пришел отклик узнавания, что это сам Батя и есть.

— Рядом со мной кашлять не надо, — усмехнулся я, — это тебе к терапевту лучше сходить.

Уголовник начал было прожигать