Александр I - Александр Николаевич Архангельский

нее, открыто проживая в двойном браке. Ни то ни другое ни о чем не говорит; в жизни бывает всяко. Но не подлежит сомнению, что аракчеевский монархизм был самодостаточным, в богословских обоснованиях он не нуждался и был связан не с верой и не с правдой, а с привычкой; Аракчеев столь же яростно оберегал от «демократических» посягновений пустую скорлупку монархии, сколь яростно устранял ее с пути прогресса прагматичный и предельно ответственно мысливший Сперанский. Но, в отличие от Державина, Аракчеев не собирался наполнять ее личной верой.

Зато в преданности графа царю было, по словам Петра Андреевича Вяземского, «даже что-то рыцарское и поэтическое»[125]. После кончины любимого государя Аракчеев обустроил свой кабинет наподобие мемориального музея: бюст, сорочка царя, часы, ежедневно в час кончины Александра бившие «Со святыми упокой…». А при жизни императора он не имел никаких «мирских» пристрастий, кроме государственного делания. Самый быт его в имении Грузино был устроен по-монастырски (в том смысле, в каком бывает «уха по-монастырски»: рецепт иноческий, зал – ресторанный) и отлажен так, что полностью соответствовал возлюбленному государем идеалу «блаженного уголка». Если все это и было ролью, то сыгранной безупречно, с полным перевоплощением.

Точнее, почти безупречно, с почти полным. О том, почему – почти, поговорим в свое время. Пока же вернемся к ситуации декабря 1809 года; представим ужас, отчаяние и ревность Аракчеева, наравне со всеми извещенного об учреждении и открытии Государственного совета и наедине с собою обдумавшего дальние следствия государева решения. Терять графу было нечего. Поражение могло лишь ускорить развязку, а внезапная удача способна была надолго (если не навсегда) упрочить положение. Его лично – и всей Империи в целом. Аракчеев пошел ва-банк.

Государю отправлено было письмо, на фоне эпистолярной нормы почти вызывающее.

«Всемилостивый Государь!

Пятнадцать уже лет я пользуюсь Вашими милостями, и сегодняшние бумаги есть новый знак продолжения оных… Я, Государь, прежде отъезда моего все прочитал и не осмелюсь никогда иначе понять, как только сообразить свои собственные познания и силы с разумом сих мудрых установлений.

Государь! Вам известна мера бывшего в моей молодости воспитания; оно, к несчастию моему, ограничено было в тесном самом круге данных мне пособий, а чрез то я в нынешних уже своих летах не более себя чувствую как добрым офицером, могущим только наблюдать в точности за исполнением военного нашего ремесла…

Ныне же к точному исполнению мудрых ваших постановлений потребен министр, получивший полное воспитание об общих сведениях. Таковой будет только полезен сему важному сословию и содержит сие первое в государстве звание военное….

Я к оному, Государь, неспособен….

Государь! Не гневайтесь на человека, без лести полвека прожившего, но увольте его из сего звания, как Вам угодно»[126].

Прочтя письмо, Александр должен был ощутить (ибо есть вещи, о которых ни при каких обстоятельствах не говорят прямо – табу!): любимец уходит не потому, что его разлюбили, а потому, что в воздухе пахнет грозой. Грозой, которая ничего хорошего не сулит и его императорскому величеству.

Особенно красив какой-то особой, двусмысленной, соблазнительной красотой придворной лести последний абзац письма «без лести преданного». Я ухожу – ибо остаюсь верен Престолу; я ухожу – ибо Престолу грозит опасность («не мне, не мне, а Имени Твоему!»); и пусть я буду последним, кто ушел не по решению Совета, а по священной воле Императора.

«Увольте… из сего звания, как ВАМ угодно».

Александру Павловичу было угодно уклониться от решения; он ответил формально жестко, но скорее в недоуменно-увещевательном духе:

«Не могу скрыть от вас, Алексей Андреевич, что удивление мое было велико при чтении письма вашего.

Чему должен приписать я намерение ваше оставить место, вами занимаемое? Говорить обиняками было бы здесь не у места. Причины, вами изъясняемые, не могу я принять за настоящие. Если до сих пор вы были полезны в звании вашем, то при новом устройстве Совета, почему сия полезность может уменьшиться? Сие никому не будет понятно.

Все, читавшие новое устройство Совета, нашли его полезным для блага Империи. Вы же, на чье содействие я более надеялся, вы, твердивший мне столь часто, что, кроме привязанности вашей к Отечеству, личная любовь ко мне вам служит побуждением, вы, невзирая на оное, одни, забыв пользу Империи, спешите бросить управляемую вами часть, в такое время, где совесть ваша не может не чувствовать, сколь вы нужны оной, сколь невозможно будет вас заменить…

Но позвольте мне, отложа здесь звание, которое я на себе ношу, говорить с вами, как с человеком, к которому я лично привязан, которому во всех случаях я доказал сию привязанность. Какое влияние произведет в глазах публики ваше увольнение от должности в такую минуту, где преобразование, полезное и приятное для всех, введено будет в правительстве? Конечно, весьма дурное для вас самих…

В такую эпоху, где я право имел ожидать от всех благомыслящих и привязанных к своему Отечеству жаркого и ревностного содействия, вы одни от меня отходите и, предпочитая личное честолюбие, мнимо тронутое, пользе Империи, настоящим уже образом повредите своей репутаций.

…При первом свидании вашем вы мне решительно объявите, могу ли я в вас видеть того же графа Аракчеева, на привязанность которого я думал, что твердо смел надеяться, или необходимо мне будет заняться выбором нового Военного министра»[127].

Но не милости искал Аракчеев, а жертвы, сулящей стократную милость. И потому он повторил демарш, чтобы в конце концов уступить министерское кресло Барклаю-де-Толли и занять пост председателя Департамента дел военных в Государственном совете.

Должность по видимости менее значимая. Но только по видимости.

Жертвуя качеством, Аракчеев выигрывал позицию. Он по-прежнему ни от кого не зависел, кроме государя; он по-прежнему оставался визирем; придворная Личность торжествовала над безликостью бюрократии…

ГОД 1810.

Май. 9.

День св. чудотворца Николая.

Саров.

Вернувшийся в монастырь после многолетнего жительства в пустыни о. Серафим затворяется в келий. Через несколько лет затвор ослаблен, дверь отворена, но подвиг молчания продолжается.

«В течение недели он прочитывал весь Новый Завет по порядку: в понедельник – Евангелие от Матфея, во вторник – от Марка, в среду – от Луки, в четверг – от Иоанна, в остальные дни – Деяния и послания св. Апостолов. В сенях, сквозь дверь, иногда слышно было, как он, читая, толковал про себя Евангелие и Деяния св. Апостолов»[128].

Продолжатель и совершитель

Сравнение вельможных дарований графа с административным гением