Грани «русской» революции. Как и кто создавал советскую власть. Тайное и явное - Андрей Николаевич Савельев

реальной уступки». То же касается и планов проведения международной конференции с социалистическими силами, которые стоят на позициях своих правительств. Формула «без аннексий и контрибуций, на основах национального самоопределения» в глазах каждой из приглашаемых партий «не исключает и даже включает защиту прежних по существу, хотя бы прикрытых аннексионных стремлений».

Позиция здесь остается двойственной: «мы лавируем между политикой расчета на пробуждение революционных стремлений в массах воюющих стран, с одной стороны, и, с другой стороны, мы рассчитываем на то, чтобы, Боже, сохрани, не раздразнить союзников»; «мы колеблемся между тем, чтобы апеллировать к революционным элементам Франции, Англии, Италии и германского пролетариата, и между попыткой склонить на свою сторону и переубедить те из организованных сил демократии, которые находятся в добровольном плену у империализма своих стран и являются пособниками империалистических стремлений».

Мартов вновь мельком затронул важный правовой вопрос: наследует или нет политический субъект в лице Временного правительства международные обязательства от прежнего правительства? Следует ли считать действующими договоры, под которыми стоит подпись Николая II? Союзные державы «не требуют от нового революционного правительства, чтобы оно, на место истлевшей подписи Николая II, дало свою подпись под договорами». То есть они считают, что обязательства по умолчанию подтверждены. Мартов же предлагает опровергнуть это. «Заявить, что отныне российского союза с союзниками нет, – это не значит идти на сепаратный мир, идти на мир с Германией. Это значит иметь руки, развязанные по отношению к обеим коалициям и сказать всему миру, что российская революционная демократия одинаково не идет ни к тому, ни к другому империализму». «Иногда это значит сепаратная война. Если Германия захочет воспользоваться изолированным положением России». Бояться разрыва отношений с прежними союзниками не стоит, потому что «в этой империалистической войне худшего положения, чем теперь для России, быть не может».

Поддержав таким образом большевиков, Мартов тем не менее отказывается считать свою позицию тождественной ленинской. «Мы никогда не стоим на той точке зрения, что война не может закончиться, пока капитализм будет существовать». «Эта война может под давлением революционных народов быть закончена и нынешними империалистическими правительствами». То есть всё-таки он предполагал возможность заключения с империалистами неких соглашений. И это, по его мнению, окупится, поскольку появятся «возможности развязать те революционные средства, которые сейчас скованны самым фактом войны».

Большевистская позиция, действительно, выглядит абсурдной: «говорят, что мир не может быть заключен, пока у нас не будет достаточно сил, чтобы всю Европу перекроить по принципу национального самоопределения, – будет ли это под знаменем революционной диктатуры пролетариата, как у тов. Ленина, или под другим знаменем мы будем воевать в союзе с империалистическими правительствами, пока нам не удастся силою оружия навязать освобождение всем Эльза-сам, Триентам, Трансильваниям, Познаням и т. д.». Стремление к такой цели Мартов рассматривает как убийство революции.

Что касается вопроса о наступлении, Мартов предложил выделить в нём политическую сторону и задаться вопросом «есть ли гарантия, что наступление подготовляется не потому и не постольку, поскольку оно необходимо для целей безопасности и охранения армии, а постольку, поскольку это нужно этой компании парализовать движение в пользу общего мира?»

Разумное предложение Мартова – начать с предложения перемирия: «всякие резолюции о войне, говорящие о её ликвидации теми или иными способами и средствами давления и пробуждения солидарности, являются утопичными, если не идет с этим лозунгом соглашение о вступлении в мирные переговоры и заключение всеобщего перемирия».

Вышедший на трибуну Виленкин (169) прочитал короткую лекцию по вопросам военного искусства – специально для собравшихся в зале профанов. А заодно зафиксировал отказ большевиков от требования сепаратного мира: «речь тов. Ленина рассеяла все могущие возникнуть сомнения. Всем стало ясно, что всякие попытки навязать товарищам большевикам желание заключить сепаратный мир основаны либо на непонимании того, что люди говорят, либо на желании им приписывать то, что является в данный момент самым опасным и самым позорным». В адрес же профанов было сказано: «когда я слушаю речь тов. Ленина, Мартова (46), Луначарского (93), даже Крыленко (95), приехавшего с фронта, мне кажется, они обходят тот факт, что как-никак на границе наша многомиллионная армия стоит лицом к лицу с армией страны, с которой мир не заключен». Это значит, что состояние войны актуально, пока это противостояние будет продолжаться. До заключения мира всё равно придется воевать. Если в дело будут вмешиваться неспециалисты, то поражение неизбежно: «если мы на ведение войны будем смотреть с точки зрения политической, а немцы будут смотреть на неё с точки зрения стратегической, то я боюсь, что они нам и стратегически, и политически вмажут по самое первое число». Плохая политика уничтожит даже хорошую армию. Политики же никогда не признают своей неправоты. Если солдаты в окопах обсуждают вопрос о наступлении, то они никогда не согласятся признать, что наступление целесообразно: «как только заговорит голос шкуры, который у массы очень сильно развит, у каждого зашевелится мысль, что начальство из глупости или из измены заставляет идти на смерть». Армии надо сказать: «свобода не значит, что вы можете окопаться в окопах и жить там дачниками»; «для свободы вы должны идти на смерть с песнями». Иными словами, для солдат нужны мотивы, чтобы сражаться и умирать.

Большевики ещё раз подкрепили свою позицию в выступлении Каменева, который как будто не слышал критики в адрес своей партии.

Прежде всего, разложение армии совместными усилиями всех «левых» он представил как выдающееся достижение, которое требует теперь определенности в целях войны: «чтобы воевать в свободной стране, в стране, которая имеет армию демократизированную в такой степени, в какой она не демократизирована ни в одной из старых республиканских стран, в стране, армия которой, так же, как и армия других стран, истощена трехлетней войной, армия, которая имеет право митингов, право свободного обсуждения, которого нет в других странах, – необходимо, чтобы эта армия должна была создать определенные условия, заботиться о которых не было нужды ни у французского, ни у английского, ни у германского генерального штабов. Русская армия требует, чтобы она знала, за что она должна воевать и за что она воевать будет».

Далее Каменев объявляет, что декларации о мире без аннексий и контрибуций остаются двусмысленными: «почти вся Западная Европа, заведомый противник этой формулы, нашла возможным словесно к ней присоединиться, а целый ряд социалистических групп пробовали эту формулу расшифровать и расшифровали её так, что сделали её неприемлемой для социалистического пролетариата России».

Эти декларации понимаются вот как: «вернитесь назад, вернитесь к империалистическим своим границам, ибо это значило бы санкционировать продолжение тех насилий, которые до начала революции производились крупнейшими европейскими державами