Прощай, грусть - Полина Осетинская

То есть, дело – решили мы тогда – кончилось ничем. Однако впоследствии выяснилось, что ее все-таки выпустили в 1994 году на фирме «Sony Classic». С несказанным удивлением я узнала об этом от своей одноклассницы по ЦМШ, которая позвонила мне в Нью-Йорк из Филадельфии в девяносто пятом и долго нахваливала интерпретацию. Нам, разумеется, не заплатили ни копейки.

Саулюс Сондецкис был на диске переименован в Самюэла Литкова, «Санкт-Петербург Камерата» – в Фестивальный оркестр, посредник, осуществивший махинацию, некто Райан, нагрев точно так же еще несколько десятков музыкантов, исчез, и судиться с ним не было возможности. От своего имени мне пришлось подать жалобу в «Sony» в Америке, до суда доводить не стали: они признали свою неправоту, выплатили гонорар и компенсировали моральный ущерб. Другие музыканты, пострадавшие от мошенника, кажется, и не делали попыток восстановить справедливость.

В июне 1993 года, согласно договоренности с бельгийскими друзьями, я вместе с петербургским оркестром «Классика» под управлением Александра Канто-рова сыграла Второй концерт Рахманинова на открытии Валлонского фестиваля в брюссельском Palais des Beaux-Arts. Концерт имел шумный успех, на нем присутствовали министры и прочие важные лица.

В качестве afterparty я посетила четыре приема в различных закоулках дворца, везде принимая поздравления, подарки, цветы и карточки всевозможных концертных агентств. Все это было многообещающе и обнадеживающе. Но, увы, мое состояние в тот момент было таково, что даже дыня с пармской ветчиной, которую я тогда впервые попробовала, почему-то не радовала.

В сентябре состоялись гастроли в Южной Корее, где с Академическим симфоническим оркестром петербургской Филармонии под руководством Александра Дмитриева мы неоднократно исполняли Концерт Шумана. Ужасно опасаясь съесть ненароком змею или собаку, я питалась исключительно фруктами, кофе и картошкой фри.

В Сеуле в подземном переходе я услышала арию Калафа из «Турандот» Пуччини, раздававшуюся из динамика при музыкальном киоске, – и буквально разрыдалась.

Любая машина ехала, чтобы меня задавить – и я, завидев свет фар, бросалась в канаву. Смех окружающих был смехом только надо мной – и я со слезами бросала упреки стоящим рядом людям. Люстра вызывала только одну мысль: где бы достать веревку? Наяву мучили видения, мерещились голоса, во сне терзали кошмары. В сознании разлились едкая, как щелочь, боль и неконтролируемый страх.

Какая-то в державе моей гниль образовалась. Психику много лет вивисекторски истязали – без этого привычного угнетения она разладилась, засбоила. Будто на какое-то время нажали кнопку «пауза», но теперь, когда шел шестой год свободы и, казалось, все готово к вертикальному взлету, – лента снова стала разматываться.

Меня поместили в Бехтеревскую больницу с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз, синдром неживого состояния».

Время текло однообразно: я лежала в палате в обществе девяти подруг по несчастью, держа церковную свечку в сложенных на животе руках, смотрела в потолок и иногда начинала громко рыдать. Когда заканчивала рыдать я, начинала другая – и далее по кругу.

Так прошло несколько недель, без еды и сдвигов. Вскоре количество антидепрессантов в моем теле превысило нормы допустимого, от уколов болели вены. Я пришла к психотерапевту: «Помогите мне!» Он меланхолично ответил: «Человек может себе помочь только сам» – и теперь эти слова продолжали курсировать по полушариям уже механически. Апробируемая гештальт-терапия давала результаты – большей частью по ведомству флоры: от препаратов я постепенно превращалась в безразличное ко всему растение.

Два месяца прошло в заточении. В декабре был назначен Концерт Грига в Большом зале Филармонии, и я стала ежедневно ездить заниматься по нескольку часов в школу, к вечеру возвращаясь обратно.

На концерте были все клиенты нашего отделения, и по возвращении из Филармонии мы с товарками отметили это дело положенной дозой амитриптилина. На носу было мое восемнадцатилетие. Праздновать постановили в интернате.

Образовалась большая компания: помимо петербургских знакомых приехали друзья из Москвы, полные желания подбодрить и утешить душевнобольную. Один из гостей вышел проветриться и увлекся этим процессом настолько, что не заметил, как заперли входную дверь. Любитель свежего воздуха стал ломиться обратно, вахтерша с перепугу вызвала милицию. Другой гость (которого, кстати, вообще не звали) устроил скандал и полез в драку. Третья водрузила себя на колени к жениху четвертой. Хозяйка время от времени истерически оглядывала эту панораму, после чего забывалась тяжелой явью наваждений. Совершеннолетие удалось.

Через несколько дней директор десятилетки Курганов вызвал меня на ковер: «Полина, я понимаю, что у тебя трудное время, но в интернате живут дети – какой пример ты им подаешь? Съезжай».

Я и съехала – сняв комнату в доме у Львиного мостика и на остатки заработанных в Корее денег купив приличное пианино семидесятых годов. Соседка Ирма Андреевна, бывшая репрессированная, отнеслась ко мне положительно, чего нельзя было сказать о ее собаке Альме, редкостной пакостнице.

Одновременно без прежнего крова осталась и мама – тетя развелась с мужем и переехала обратно к бабушке. Мама попробовала жить в нашей коммуналке, но соседи, недавно оказавшиеся в Москве люди пуленепробиваемого татарского склада и железной уверенности в себе, быстро прижали ее к стенке классическим зощенковским способом: «Милиция! Эти тут пачкают, а убирать не хочут! А еще интилигенты!» Спасая остатки человеческого достоинства, она отправилась скитаться.

Новогодние каникулы мы провели в доме ее знакомой, уехавшей в Грецию. Несмотря на бездомность, безденежье (перед Рождеством маму уволили с работы), это время в квартире на Павелецкой было на удивление спокойным и радостным. Синдром неживого состояния отступил – перед жизнью: каждый вечер собиралась одна и та же компания друзей, мы готовили кашу из топора (моим фирменным блюдом стал зеленый горошек, с помощью выдумки и некоторых специй имитирующий мясо, грибы и картошку вместе взятые), совершенно по-детски сидели под елкой, с упоением слушали только что написанную Десятниковым музыку к фильму Валерия Тодоровского «Подмосковные вечера». Я читала «Улисса», и в голове у меня вертелась исключительно неотменимая модальность зримого. Теперь зримое было куда приятней, чем стены и потолок палаты, – под Новый год меня выписали из больницы.

А на носу была запись первого компакт-диска для японской фирмы ARS TOKYO, с которой Борис Са-мойлович уже заключил контракты на гастроли в девяносто пятом и девяносто шестом годах. Запись проходила в Петербурге в церкви Св. Екатерины на Васильевском острове. Писалась Партита ля минор Баха, «Пестрые листки» Шумана, мазурки Шопена. Как всегда, я замучила себя и звукорежиссера, но коэффициент полезного материала от общего объема записанного равнялся одному к ста.