Ленинградская зима - Василий Ардаматский

– Пить… пить… пить… – просила больная девочка.

Клигина взяла у незнакомой женщины бутылку и отправилась к реке. Когда она вернулась, пить просили еще несколько ребят. Они быстро осушили бутылку, и Клигина снова сходила за водой.

Солнце поднималось все выше. Ребята вспомнили о еде, спрашивали, когда завтрак.

Но тут показался поезд…

Он уже был набит детьми из других пионерских лагерей, однако посадили всех ребят и взрослых, а Клигина сумела своих больных даже положить. Ей помогали две женщины – массовик и повариха из лагеря.

Дети сидели не только на скамейках, а сплошь на полу, те, кто постарше, стояли. Поезд шел медленно, часто останавливался, и тогда паровоз протяжно гудел. В вагонах делалось все более шумно – дети шалили, дрались, плакали, просили есть, звали маму, орали. Постепенно все поглотившим звуком стал плач. Взрослые ничего не могли сделать, никакие уговоры не помогали. Только больные ребята лежали тихо на полках, прижатые друг к другу…

Вокзал был полон встречающих родителей – обезумевшие от страха и горя, они метались по перрону, отыскивая своих детей.

Мать маленькой Кати, плача, обнимала и целовала Клигину. Каждый из родителей, кто брал больного ребенка, говорил что-то хорошее, сердечное, все плакали.

До темноты она бесцельно бродила по городу, а потом пошла домой и тотчас легла спать. Сразу как в яму провалилась, но разбудил стук в дверь.

– Ниночка, к вам, извиняюсь, гости пришли, – сказала соседка через дверь паточным голосом.

– Скажите, меня нет дома, – ответила Клигина.

Соседка, засмеявшись, сказала кому-то:

– Слышите? Ее нет дома…

«Змея чертова», – подумала Клигина и в следующее мгновение уснула.

На другой день утром ей позвонил Павел Генрихович. Он был очень вежлив, справился о здоровье и предложил через час встретиться.

– Через час я на месте, – сказал он и повесил трубку.

Клигина вернулась в комнату и долго стояла у окна. Мысль пойти в милицию и все там рассказать уже не раз последнее время приходила в голову, но останавливал страх.

Нет! Не станут они разбираться. Нет! Упрячут в тюрьму – и конец… Но как ей отвязаться от этого дьявола? Послать его подальше, и вся недолга! А если начнет наседать, пугнуть милицией… «Пойду последний раз», – решила она.

Они встретились на углу Гостиного двора, возле Думы.

– Что с вами было вчера? – спросил участливо резидент, но его крупное, грубое лицо было неподвижно.

– Ничего… – удивилась она, подняв домиком густые брови.

– К вам приходил мой человек, он нуждался в ночлеге, а вы даже не впустили его? – Павел Генрихович говорил, казалось, одними губами своего большого рта, очерченного по сторонам глубокими морщинами.

– Я плохо себя чувствовала. Что, я не имею права на это? – Большие зеленоватые глаза смотрели с вызовом. Она была очень красива сегодня.

– Ну, зачем вы так, Нина Викторовна, – поморщился он, и его лицо немного шевельнулось. – Я же с вами по-человечески… Мало ли что может быть, я же понимаю. Но я три дня звонил вам, вас не было. Или вас не было так же, как вчера? – улыбнулся он совсем добродушно.

– Я была в командировке, меня посылали за ребятами в пионерлагерь. Я ведь нахожусь на службе, где мне дают жалованье и карточки…

– Я все же думаю, что у меня вы получаете больше, – снова улыбнулся резидент.

– Я была в командировке. Вернулась вчера. Устала. Вот и все.

Павел Генрихович долго молчал, смотрел на нее серьезно и сочувственно.

– Я рад, что все обстоит именно так, – сказал он. – Значит, наша договоренность остается в силе?

Она кивнула.

– Ну и прекрасно, – он протянул ей аккуратный сверток. – Это жалованье…

Нина Викторовна не сразу протянула руку, и он заметил это.

– Берите, берите, я спешу.

Нина взяла сверток и торопливо сунула его в маленький черный чемодан, который всегда носила с собой.

– Прошу извинить за беспокойство, у меня дела, – любезно сказал Павел Генрихович, приподнимая шляпу. Он не спросил у нее донесений и не дал нового задания.

На двери коммунальной квартиры около звонка висел маленький список: Михеевым – 1, Костровой – 2, Клигиной – 3, Петрову – 4.

Горин позвонил два раза. Соседка, знавшая Горина в лицо, недовольно буркнула, что звонить надо три раза, и пошла на кухню.

Горин без стука открыл дверь и быстро вошел.

Нина Викторовна спала. Горин зажег свет, снял пальто, сел к столу и стал стучать ложкой о блюдце. Сначала тихо, потом сильнее и сильнее. Когда она пошевелилась, он громко спросил:

– А где же вино?

Нина Викторовна быстро повернулась на свет и, ничего не понимая, смотрела, сощурившись, на Горина. Как всегда, чисто выбритый, отглаженный, он, развалясь, сидел на стуле и пьяно ухмылялся.

– Боже, что за дурь? – пробормотала она и, узнав Горина, спросила спокойно: – Зачем ты здесь?

– Как это зачем? Что за вопрос? Выпить хочу. Провести время с красивой женщиной, которая когда-то меня любила…

– Убирайся вон сейчас же, – тихо сказала Нина Викторовна.

– Если мне здесь не дадут выпить, я не уйду, – упрямо ответил Горин. Ей показалось, что он сильно пьян.

– Я вытолкаю тебя в шею. Слышишь?

Она потянула со стула халатик и, прикрывшись им, встала.

– Ты слышал, что я сказала? У меня здесь не забегаловка. Убирайся!

Горин встал, покачиваясь, и протянул к ней руку.

– Вон, – тихо сказала она.

– Я пришел по делу, – вдруг трезво сказал он.

– Что еще за дела?

– Которые как сажа бела. Дела доктора Акселя.

– Говори, что надо, и убирайся, – ответила Нина и опустилась на стул.

– Нина, я трезв как стеклышко, – помолчав, начал Горин. – Но меня тошнит от страха. Честное слово, в открытую тебе говорю. Я потому и пришел.

– Что ж такое получается? Сам пихнул меня в эту яму и теперь идешь ко мне плакаться? Уж лучше молчал бы, не позорился.

– Ты говори что хочешь, а я пришел тебе сказать, что хочу бежать с корабля. Поняла?

– С чего бы это ты такого страху набрался? Немцы-то прут… – Нина Викторовна возражала не потому, что так на самом деле думала, она просто ни во что не ставила Горина, не верила ни одному его слову. И еще ей доставляло удовольствие издеваться над его трусостью. – Ты что же, милиции боишься, а встречи с доктором Акселем – нет? – спросила она.

Горин, уронив голову на руки, ткнулся лицом в стол.

Нина Викторовна смотрела на его кудрявую голову и не знала, верить ему или нет.

– Как мы весело жили, Нинка… – тоскливо сказал Горин, чуть приподняв голову.

– Куда уж веселее…

– Можешь насмешничать сколько хочешь… – продолжал Горин. – Я тебе от сердца говорю, как никогда, может, не говорил.