Вы способны улыбнуться незнакомой собаке? - Людмила Анисарова

Свиридов был, безусловно, олицетворением настоящего мужчины, сильного, независимого, чуть-чуть надменного. Все млели. Все мечтали. Все страдали. А он вдруг выбрал Аллу. Это было невероятно!

Алла привыкла почему-то считать себя серой мышкой, представляющей интерес только для Саши Петрова. А тут вдруг — Сергей Свиридов, которого все даже за глаза называли именно так, с почтением и придыханием.

Все было стремительно, молниеносно, лавиноподобно и одновременно — пронзительно-нежно, высоко, звеняще.

— Я влюбилась! — закричала Алла с порога, вернувшись домой.

Поскольку было ясно, что речь идет не о Саше, Нина Александровна сразу заплакала. И говорить на тему новой любви Аллы отказалась.

— Вертихвостка, — только и сказал отец, когда пришел с работы и жена шепнула ему пару слов.

Свидания длились месяц. Не привыкший к столь длительным прелюдиям, Сергей Свиридов был удивлен, что с Аллой никак не удается дойти до главного. Сначала его это и держало, и вдохновляло, потом — надоело. Детский сад какой-то!

А Алла даже самой себе не могла бы объяснить, почему она столь отважно боролась за девичью честь. Ведь любила до умопомрачения. И сцена та, на озере, покоя не давала. И представляла на месте тех двоих, естественно, себя и Свиридова. А вот что-то удерживало… Мамино ли воспитание, интуиция ли, подсказывающая свиридовскую ненадежность, защитная ли реакция организма, подспудно знающего, что, случись это, страстная и тонкая натура Аллы совсем уж тогда не справится с потрясением от последующего предательства.

Да, оно, то есть предательство, случилось. Оно грянуло. Неожиданно. Необъяснимо. В виде небрежно брошенной фразы: «Не звони больше».

Как же это? Что это? Почему?! Ведь еще вчера… Еще вчера… Вчера были его глаза — близко. Губы — то целовали, то шептали исступленно: «Люблю, люблю, люблю». Руки… Руки были везде, и были они такими нежными, такими чуткими, такими родными, такими нужными.

Был жар. Бред. «Скорая». Мамины глаза. Бледное лицо отца.

Потом — медленное выздоровление. Физическое. Лучше бы его не было. Жить было невыносимо. Незачем. Ни к чему. А — жила. Пила-ела, ходила в училище, кое-как сдавала зачеты и экзамены. И ждала. Вот завтра… Завтра он придет. И объяснит. Все объяснит. Будет умолять простить его. Алла простит. И снова будут глаза, губы, руки.

Время шло. Свиридов на горизонте не появлялся. Сведения о нем, конечно, доходили: видели то с одной, то с другой.

Время шло — а рана не затягивалась, посыпаясь солью очередного уходящего дня.

Два года как на плахе, занавешенной туманом, на пути к которой палач заблудился, но все его ждут и знают: будет.

И вдруг — Саша Петров! На улице встретился. Случайно. Подошел близко. Взял за руку. И уже не отпустил.

Два года после покаянного прощального письма Аллы никаких весточек от Саши не было. Она знала, что родители его переехали из Куйбышева в Ленинград. Знала, что Саша все это время здесь не появлялся. А тут приехал. К бабушке.

Свадьба была через десять дней. К великому счастью Нины Александровны. К великому горю Сашиной мамы.

Накануне свадьбы Алла весь день прорыдала. А наутро после первой брачной ночи она снова знала: любовь есть! И неприлично светилась и ликовала каждой клеточкой измененного своего существа. И не сводила с Саши сияющих в темных полукружьях глаз. И благодарно заискивала перед Сашиной мамой, не скрывающей своей печали.

И конечно же, дело было вовсе не в том, что Алла смогла в эту ночь достичь пика наивысшего наслаждения. Скорее, наоборот. Они с Сашей, бедолаги, промучились до утра, прежде чем совершили то, что им было положено.

Произошло что-то гораздо более важное. Что именно, Алла, пожалуй, и сама не поняла. Собственно, понять — это ведь постичь разумом. А какой уж там разум! Он был вовсе ни при чем, когда все тело сладко стонало от нежности и от ощущения того, что принадлежит теперь не ей, Алле, а большому, сильному, но осторожному и нежному Саше, который назывался теперь ее мужем.

До физического блаженства было еще далеко, но Алла пока этого не знала. Ей казалось, что оно, это блаженство, уже в полной мере испытано — блаженство принадлежать не себе. Блаженство чувствовать дыхание своего повелителя. Блаженство прижиматься к красивому мужскому телу, которое тоже теперь — твое.

Она любила Сашу до изнеможения, до полного своего в нем растворения, до звона в ушах. Откуда все это взялось, Алла не знала. Возможно, в любовь переплавилась благодарность. А может, в любовь превратилась страсть, накопленная за все это время. Или это было наградой, компенсацией за все страдания послесвиридовского периода.

Но, увы, довольно скоро оказалось, что и Сашу Алла любила больше, чем он ее. Хотя как измеришь: больше, меньше? Просто Саша любил настолько, насколько умел. А этого для Аллы оказалось слишком мало. Она поняла это первый раз тогда, когда, почувствовав, что забеременела, и сообщив об этом мужу, услышала не ожидаемые возгласы восторга и ликования, а рационально-прозаическое: «Не вовремя, конечно».

Они тогда жили уже на Севере. Алла не работала. Вела, как умела, нехитрое лейтенантское хозяйство, в котором, однако, все было важно: и наличие обеденного компота, и вовремя подшитые к синему кителю белоснежные подворотнички, и чистота, до стерильности, во всей квартире, пока еще не своей, а чужой, куда пустил пожить семью Петровых на время своего дальнего похода один холостой мичман.

Услышав «не вовремя, конечно», Алла ушла в ванную. Ушла плакать. Плакать недоуменно и безутешно — но в ожидании, что сейчас придет Саша, пожалеет, успокоит и скажет все, что положено в таких случаях. Просто он, пыталась она оправдать мужа, не понял. Просто не сообразил так сразу.

Алла плакала — а Саша все не приходил. А не приходил он потому, что крепко спал.

Когда Алла, решив немного отдохнуть от плача, заглянула в комнату и увидела освещенное невыключенной настенной лампой сосредоточенное лицо спящего мужа, она села на пол, как когда-то — на чемодан посреди комнаты, и начала крепко думать.

Первое, что придумала, — развестись. Развестись завтра же. И ничего не объяснять.

Глаза Аллы горели гордым огнем, как у героини фильма про трудную любовь. Она сама вырастит своего ребенка (Алла, конечно, не могла еще знать, что ребенок у нее будет не один). Она сама его воспитает. И никто ей не нужен! Никто!

Второе, до чего додумалась Алла, — своего мальчика (в том, что будет мальчик, она нисколько не сомневалась) она назовет Виктором. Он будет победителем! Назло Саше. Назло его мамочке. Назло всем!

Потом Алле снова стало себя очень жалко, и она еще поплакала. Старалась плакать погромче, чтобы Саша услышал. Но он не услышал. И измученная Алла прилегла с краешку на диван, чтобы, не дай Бог, не касаться «бывшего» мужа.