Японские записи - Николай Федоренко

Непригляден и мрачен ночной Токио. Он непохож на дневной город. Он совсем другой. Освещенный мертвым неоновым светом, он остается черным городом. Огражденный высокими непроницаемыми стенами, щитами, затворами. В нем все не так, как при солнечном свете. Все в глубокой тьме. И люди как тени. Черные люди в белых манишках. Люди черного мира.

Вспомнились стихи поэта китайской старины:

И уже стихает ливень, –Сквозь дождя сквозную сеткуТолько молнии сверкают,Словно огненные змеи.Там, где власть теряют горы,Там, где пагоды теснятся,Где у берега речногоЛюди пьянствуют от скуки, –Там осенний ветер счастливК поздней ночи разгуляться –И несет на правый берегГонгов яростные звуки. [31]

И я вновь мысленно переношусь в залитый январским сизоватым солнцем кабинет японского филолога, вспоминаю запомнившийся мне разговор с супругой Охара сэнсэй.

– Мужчины по-прежнему, как и до войны, ходят едва ли не каждый вечер в бары и ночные клубы, хотя «из пороков самый большой – непотребство, из добродетелей самая высокая – сыновний долг», – гласит японская поговорка. Жены остаются дома. Многие японки по-старому относятся к этому безропотно, открывая двери на рассвете, и с традиционной покорностью встречают мужей во хмелю… Женщины никогда не считались чем-то важным для японцев, исключая самые необходимые случаи.

Перед моими глазами обычная сцена. Он, повелитель семьи, беспамятно пьян после очередного развлечения в интимной компании, едва вползает на порог дома. Она, покорная супруга, не вправе делать господину замечания, тем более (посмела бы только!) устраивать семейные сцены.

«Сэнсэй, кажется, захмелел», – произносит она с нежным участием.

«Со дэс ка, неужто», – с неизменной невозмутимостью отвечает супруг, который не в состоянии подняться на ноги и продолжает ползать на карачках.

– Что же может интересовать японцев в современной разновидности гейш – «баргерлз» и «хостес», внимание которых, так называемый сервис, оплачено самими же завсегдатаями ночных увеселительных мест? Какой смысл могут иметь комплименты этих девиц, которые улыбаются по долгу своей «служебной деятельности»? Их оплаченная вежливость имеет значение лишь для людей безвольных, лишенных чувства достоинства…

– Да, но эта беспомощность разрушает единство семьи, уродует жизнь, калечит детей…

– И разве уважающие себя японки не находят, что лучше вообще не знать семьи, чем на всю жизнь обречь себя на постыдное супружество…

Не все, однако, так мрачно, времена меняются. Другими становятся японки. Они заставляют мужчин все чаще оглядываться и задумываться над тем, что неизбежно ведет к падению, к опустошенности.

Традиции и творчество

Цветные листы Утамаро

В утренний час первого января Тосио сан посетил меня в небольшом японском домике, расположенном у самого морского побережья. Это был личный визит, как того требует обычай, с новогодним поздравлением. Тосио сан выглядит очень празднично. На нем национальный парадный халат цвета древесного угля с длинными просторными рукавами, под которыми виднеются белоснежные отвороты, и украшениями на груди в виде тисненых позументов. Опустив руки и приняв смиренную позу, он почтительно сгибается в низком традиционном поклоне и негромко произносит приветственную фразу: «Омэдэто годзай-мас!» – «Поздравляю с Новым годом!»

И торжественный вид гостя, и классический поклон, и речевая манера Тосио сан впечатляюще свидетельствуют об обычаях национального своеобразия, о чувстве такта, соблюдаемого во взаимоотношениях, общении в быту. И в этом есть своя мера. Здесь протокольная сухость так же обедняла бы и была бы не оправдана, как излишняя сентиментальность.

Свирепое ночное ненастье к утру успокоилось. Неуемное, казалось, буйство стихии совсем улеглось. Наступило затишье, благостный покой. Стало «тихо, как после наводнения».

Невольно вспоминаются строки Гонсуй, поэта японского средневековья:

Злобный вихрь затих…Все, что от него осталось, –Дальний шум валов.

Гигантский Токио сверкает вдали своими яростными отражениями в стеклянных стенах банковских железобетонных громад. Перед моими глазами раскинулся далекий горизонт: зеркальная поверхность воды почти незаметно сливается с небосводом. И едва колышущаяся морская даль, простирающаяся от застывшего каменного побережья, кажется выдержанной, по слову живописца, в своем цвете, в своем неповторимом освещении и воздухе. Через открытую раму окна в комнату доносится сырой запах только что выловленной свежей рыбы – исконный запах японского рыбацкого поселка, приморских деревень.

В сельской местности, в глубинных префектурах и в прибрежной полосе, где японские крестьяне самым первобытным, прадедовским способом вычерпывают воду из источников и колодцев при помощи «старой дубовой бадьи», в простом народе живет древний традиционный обряд – наполнение первой бадьи воды в новом году. Примечательно, что эта «вакамидзу» – «молодая вода» – прекрасно воспета японскими поэтами и народными сказителями многих поколений. Мидзу, в особенности чистая родниковая вода – природный источник жизни и здоровья, неизменно вызывала у японцев чувства признательности, благоговейного поклонения.

По очень древнему обычаю, японские крестьяне поднимаются в первый день нового года на самой заре, вместе с солнцем, умываются «молодой водой», облачаются в новые праздничные кимоно и всей семьей во главе со старейшим в роду собираются в лучшей комнате своего дома. Здесь, под кровом своих предков, они чинно обмениваются новогодними поздравлениями, добрыми пожеланиями и, дорожа новогодним мгновением, чтобы испить «живой воды», мирно угощаются «фукутя» – «чаем благополучия». Он готовится из свежей ключевой воды в старинной бронзовой или чугунной посуде, безупречно вычищенной внутри и с густым слоем сажи, закопченной на огне от долголетнего пользования. Пьют сельчане обычно зеленый чай в виде засушенных листьев темно-зеленого оттенка или напиток из специально обработанных морских водорослей, богатых йодистыми веществами и минеральными солями. При этом подаются особо приготовленные просоленные абрикосы. С древней поры считается, что зеленый чай и острые маринованные абрикосы и сливы, благодаря их целебным свойствам, оберегают человека от разного рода недугов и болезней. «Друзья что маринованные сливы: чем старше, тем лучше», – гласит японская поговорка.

С нашей мансарды, несколько возвышающейся над остальными строениями, открывается широкая окрестная панорама. Обаяние своеобразной природы этих мест, их неизъяснимая атмосфера, близкое дыхание океанской громады, неугомонный морской плеск – все это наполняет сердце какой-то мечтательностью, чувством благоговения.

Иногда нам кажется, что мы плывем на парусной яхте и над нами возникают все новые светящиеся облака, белоснежные и лучистые, легко и стремительно уплывающие на север, к невидимым причалам, родной сибирской дали.

Тосио сан, напомнив о нашей новогодней встрече прошлой ночью в доме Охара сэнсэй, с отменной вежливостью выражает удовольствие по поводу сердечности атмосферы и интересного собеседования. Он также передает благодарность от Охара сэнсэй за честь, которая была оказана его дому нашим вчерашним визитом к ученому.

Затем Тосио сан приносит из гостиной комнаты привезенный им шелковый платок – фуросики, расписанный стилизованными иероглифами, и, развязав его ловкими движениями пальцев, извлекает небольшой бумажный свиток.

– К Новому году, – спокойно замечает он, – в Японии с давних пор принято издавать традиционные календари с разнообразными сюжетами – историческими, литературными, художественными. Вместе с моими коллегами нам удалось напечатать вот этот скромный альбом в старинной технике гравюры на дереве. В нем воспроизведены некоторые образцы произведений одного из наиболее одаренных японских художников восемнадцатого столетия Утамаро, крупнейшего представителя искусства Укие-э (буквально – «картины повседневной жизни»). По старинному обычаю, в духе поэзии дружественного привета, такие календари японцы посылают близким им людям вместе с новогодним поздравлением.

О японских календарях, их многообразии и красочном оформлении мне было известно давно. Приходилось слышать и об удивительной привязанности японцев к месяцеслову. Запомнилось как-то прочтенное короткое стихотворение Хисуда Дзиро, современного поэта Японии:

«Все пожитки перевезены».А глядишь, – и везти-то былоКалендарь один со стены!

Вплоть до семнадцатого столетия, поясняет далее Тосио сан, японское изобразительное искусство оставалось почти исключительно привилегией высших классов и было в значительной мере ограничено сюжетом китайских пейзажей, цветов, легенд и различных предметов, непосредственно не связанных с жизнью народа, его повседневным бытом и деятельностью. К этому следует добавить, что моральное воспитание в Японии уже с самых детских лет было неизменно подчинено идее социальной изоляции, сословного обособления. Так создавались придворные и аристократические традиции, формировавшие чувство социального превосходства, обоготворявшие и идеализировавшие образ правителя, священного императора. Между тем все нараставший интерес народа к прекрасному неизбежно привел к требованию отображения в японском искусстве народной жизни, личной и общественной. В результате в художественном творчестве все заметнее стала изображаться обстановка повседневной жизни людей и обычные сцены, а не абсолютная заоблачная действительность в виде буддийской нирваны; все чаще стали появляться смелые композиции, новые графические приемы в технике гравюры. Процесс демократизации изобразительного искусства в существенной степени обусловливался ростом и активизацией в общественной жизни третьего сословия. Гравюра Укие-э в период Токугава (1603– 1867), являвшийся последним этапом феодальной истории Японии, отображала настроения и чувства трудового населения городов – ремесленников, всевозможных слуг торговых домов, а также их хозяев – купцов. Этим объясняется и то, что, помимо иных образов и героев, излюбленными темами японских художников тех дней были их современники, в том числе актеры театра Кабуки, красавицы из чайных домиков, куртизанки, гейши. И картины на эти сюжеты приобрели необыкновенную популярность. Они были доступны народу и заменяли дорогостоящие произведения живописи.