Комната Вильхельма - Тове Дитлевсен

меня руки отсохнут, если я вру!» Мать, втиснувшись между кухонной раковиной и газовой плитой, рявкнула в ответ: «Не вернешь деньги — я от вас сбегу!» Ситуация была настолько тревожной, что мать ни разу не ударила ее, как это обычно делала по любому поводу. Отец тогда сидел без работы, и сумма казалась чудовищной, они и без того с болью вписывали каждые пять эре в семейную книгу расходов. Как же тогда объяснить пропажу целых двадцати пяти? На них можно было купить целую упаковку ливерного паштета, или пять сумок, набитых вчерашним хлебом, или что-нибудь бестолковое и легкомысленное вроде пива. Монета так и не нашлась, и подозрение навсегда пало на Лизе — несмываемо, беспощадно. Лизе, еще ребенок, жить с этим не могла.

Она дожидалась момента, когда останется одна дома. Мать покидала квартиру лишь по крайней необходимости, но как-то у нее разболелся зуб, и, так как за неделю боль не прошла, мать решила его вырвать и отправилась к врачу от фонда медицинского страхования. Здесь мне нужно добавить, что Лизе была самым благоразумным и послушным ребенком, какого только можно представить. Так как, к сожалению матери, дочь была некрасива, приходилось компенсировать это другими способами: Лизе была покладистой, на нее никогда не злились и не жаловались, в школе она получала только хорошие оценки и в своей неутолимой мечте быть любимой была готова вечно угождать. Ее брата (который, вероятно, успел стащить все двадцать пять эре) любили без каких-либо усилий с его стороны. Он был мальчиком, безусловно, красивым и прилежным, отличался на уроках труда и гимнастики, но в тот день, оставшись дома одна, Лизе почувствовала себя такой же счастливой, как и сейчас. Попытка не удалась только из-за скудных знаний анатомии. Она порезала хлебным ножом запястье там, где, по ее мнению, находилась артерия, и кровь стекала медленно и непрерывно, пока она лежала на полу с подушкой под головой и представляла себе, как мать в слезах бросится на ее тело и будет сожалеть о необоснованных подозрениях, но смерть не спешила объявиться. Лизе зажала порез между большим и указательным пальцами, и больше ничего не происходило. Мать вернулась домой с кровящей десной и спросила, с чего это она тут разлеглась. Несколько дней спустя девочке все-таки пришлось отправиться к врачу: оказалось, что задет нерв, из-за чего кончики четырех пальцев навсегда перестали что-либо чувствовать, с чем, в принципе, можно спокойно жить. Стоило Вильхельму заподозрить ее в приеме наркотиков, когда она просто была в хорошем настроении, как она повторяла уже знакомый сценарий, но уже безо всякой серьезности. Это стало способом убежать от себя, чего многие достигают с помощью естественного сна, совсем не знакомого Лизе. Ее бессонница, можно сказать, была врожденной.

Как же она меня утомила, а вместе со мной и читателя — никаких сомнений. Ну хорошо, девятнадцатого ноября она собрала свою сберегательную книжку, загадочные бумажки из налоговой и новый договор аренды и честно направилась в банк. Обычно она ужасно боялась банков и почтовых отделений, ей казалось, что ее просто гоняют от окошка к окошку, от одного подозрительно унылого лица к другому, и в конце концов ничего решить не удавалось. Но она не так глупа и сегодня натянула на себя выражение «обычно-с-таким-разбирается-мой муж» — в прочих случаях гордость не давала этого делать. Теперь же она — само замешательство. Волосы растрепаны, на чулках стрелки, голос надламывается, точно у мальчишки-подростка, а дрожащие руки шарят по дну сумки, пока она просит пригласить управляющего. И только его. И так как она в действительности (которая волновала ее все меньше и меньше) ценная клиентка, то он объявился — лощеный, улыбающийся и немного любопытствующий, потому что тоже с нетерпением следил за серией статей. Он увел ее в свой могущественный кабинет, предложил стул и сигарету, и, как и было рассчитано, ее явная беспомощность тронула его. «Вам не о чем беспокоиться», — заверил он. Пока управляющий зачитывал ряды цифр и данных, она со всем вниманием слушала, пытаясь вникнуть, но ничего не получалось, и, заметив это, он с улыбкой произнес: «Вы и ваш сын можете беззаботно жить пару месяцев, а потом просто возьмете у нас взаймы». Она выглядела потрясенной, и он поспешил добавить, что у нее наверняка есть «что-нибудь в запасе», так что можно будет протянуть на гонорарах от издателя. Как человек приятный, он обратил всё дело в шутку и даже не подозревал, насколько серьезно Лизе воспринимала свою ситуацию. Не знал он и того, что она могла смеяться над другими, но не понимала, когда смеются над ней. «Беззаботно пару месяцев» — вот и всё, что запомнилось ей из разговора. Она надеялась, что братья и сестры Тома помогут ему, надеялась совершенно машинально, а тем временем радость от того, что всё совсем близко, переполняла ее, и по пути домой хотелось кинуться петь и танцевать, словно ее легко узнаваемое лицо и без того не привлекало достаточно внимания.

Следующий день был пятницей. Фру Андерсен, не подводившая ни разу за пятнадцать лет, позвонила и объявила, что ей нужно остаться дома: муж не может оторвать головы от подушки из-за артрита, и она должна быть рядом, когда придет врач. Она попросила Лизе сварить яйца, не забыв одну минуту подержать их в холодной воде — вот и завтрак для Тома. Фру Андерсен надеялась, что завтра ее мужу полегчает и она придет на работу. Лизе же сочла это не простой случайностью, а знаком свыше: ее поступок одобрен, и ей пытаются облегчить его исполнение. Она приготовила завтрак для себя и мальчика, который смеялся, потому что с ней на кухне всегда что-нибудь да происходило. На этот раз она ошпарила палец, сливая воду из кастрюли с яйцами, пока мальчик рассказывал об антирождественской волне, поднявшейся в его классе, и как он сам с радостью отказался от елки и прочей дребедени. Из-за чехарды белоснежных пилюль из коричневой склянки, застилавших взгляд, Лизе видела его смутно. И хотя их руки лежали рядом, она избегала прикосновений к нему, сироте. Уходя, он сказал: «Прощай!» Какую бы счастливую прощальную вечеринку она могла закатить. Денег ему должно хватать, потому что ее книги снова популярны:

Теперь мы раскупим тебя, женщина!

С твоими словами — самыми нежными,

Самыми ценными, что ты можешь извлечь из себя.

Женщина, тебе сейчас не понять,

Что теперь мы раскупим тебя всю,

С твоими самыми ценными словами.