Сильвестр - Шмелёв Петрович

— Сиди, сиди, святой отец… Ну, вот и встретились мы с тобой, отче Вассиан, — сказал царь, положив руку ему на плечо и вглядываясь в суровое, изборождённое морщинами лицо старца. — Сколько мы не виделись? Двенадцать лет?

— Без малого двенадцать, государь. Ты был тогда ещё в отрочестве своём… А я уже и тогда был старик…

— А где панагия твоя, отче Вассиан? Я её помню…

— А как сняли её с меня тогда Шуйские, когда прогнали с епископии, так и не видел я её с тех пор… Погляди вокруг себя, государь, — может, на ком из нынешних её и найдёшь. На попе твоём Сильвестре её нет?

— Без дела хулишь человека, отче Вассиан! Поп- бессребреник. И чужого отродясь не брал. Про то знают все…

— Истинно, истинно, государь! — сверкнул, как угольями, глазами своими в ответ старец. — Зачем ему теперь брать? И так в земле Московской всё его! Сам царь в рот ему смотрит, а царица мух от него отгоняет, а бояре ему на посылках служат — чего ж ему ещё? Знай живи себе, радуйся! Да Бога моли о счастии таком… Коли с Алёшкой Адашевым из-за добычи не передерутся- к чему ему и воровать? Ты сам ему всё принесёшь, сам отдашь. Мол, сделай милость, прими, бессребреник ты наш… Скипетр-то свой ему ещё не предлагал? Али уж примеривали: может, подойдёт?

— А ты, смотрю, тише не стал, отче Вассиан! Который уж год в заточении, а дух всё тот же. Уж коли невзлюбишь кого — пощады не жди… Чем тебе советники-то мои досадили? С чего ты вдруг, аки лев рыкающий, набросился на них?

— Чем, государь? А тем, что они умнее тебя. И вертят тобою, как хотят.

— Ты же знаешь, отче… Всю жизнь мою я, считай, сирота. Мне без подмоги ближних моих не прожить. И государство моё не удержать… А советы их все на благо державы нашей, и польза от них ведома всем. И в земле Московской ныне мир и тишина, и соседи мои сидят смирно, и церковь наша святая нерушимо стоит во славе своей. Почто же мне Бога гневить? Почто жаловаться Ему на судьбу и на людей моих?

— А по мне, государь, пусть не будет ни мира, ни тишины в державе твоей! И соседи твои пусть ополчатся на тебя, и вера в людях твоих замутится, и настанут глад, и мор, и разорение в земле твоей… Всё то не значит ничего! Ничего, коли пошатнётся власть твоя царская. И не ты, а холопи твои будут властвовать в государстве, и не будешь ты один сильным, один властным на Руси. Ты самодержец, царь! Государь же выше державы своей. А нестроение людское, и глад, и мор, и обиды от соседей твоих — они были всегда и будут, пока мир стоит. Не должно тебе, великий государь, беспокоиться о том. А должно тебе думать лишь о троне, о самовластии своём. И тогда державе Российской и ныне, и присно, и вовек не страшно будет ничего!

— Вот и хотел я, отче Вассиан, испросить совета твоего отеческого, — со вздохом сказал царь, опускаясь на лежанку рядом со старцем. — Как быть мне дальше? Как править мне державой моей? Помоги советом, как помогал ты, верный слуга, покойному родителю моему. Знаю, слушал он тебя всегда, и мысль твою ценил, и много пред другими ближними людьми своими тебя возвышал… В чём, отче, удача великих царей, прославивших имя своё в веках? И в чём была погибель царей несчастливых, кому бремя власти царской оказалось не по плечу?

— Спрашиваешь, государь? Что ж, скажу. Скажу, ничего не утаю от тебя… Только сначала спрошу тебя; ты один пришёл? Там, за дверью моей, нет никого? Никого из тех наушников и соглядатаев, кого приставил к тебе любимец твой, поп Сильвестр?

Может, и удивился, и оскорбился царь на вздорные слова сии, но спорить не стал. Молча поднялся он с лежанки и рывком распахнул ветхую, местами уж рассохшуюся дверь в кельицу: кроме двух молчаливых царских рынд, стоявших там на часах, за дверью не было никого. Но, повинуясь желанию старца, и их на всякий случай отпустил царь движением руки своей, и они, гремя бердышами, отошли от двери той кельицы подальше. А совсем уйти им было нельзя: то было бы вопреки охранному обычаю, а в нём не был волен и сам царь.

— Ну, убедился, Фома неверующий? Али ещё нет?

— Убедился, государь… А теперь сядь ко мне поближе. Да приклони ухо своё… Запомни одно, царь! Запомни на всю жизнь свою, сколько бы тебе на этом свете ни жить. Коли хочешь быть истинным самодержцем, коли хочешь удачи и славы царствию своему — не держи, царь, никого подле себя, кто был бы умнее тебя. Слышишь? Ни одного! Ни советника, ни друга, ни сродственника — никого! Ты лучше всех и ты умнее всех — так решили не люди, так решил Бог. Вспомни, государь, что говорил ещё деду твоему преподобный Иосиф Волоцкий: «Царь естеством своим подобен еси всем человеком, властью же подобен вышнему Богу». И любая воля твоя, или мысль, или твоя государева блажь — они от Бога. И не людям о них судить… На том держались все великие царства во все века! И на том и держатся они. А забота, и страсти людские, и печали, и слёзы их — всё то суета сует, и дела тебе до них нет. А коли будут рядом с тобой люди умнее тебя, хотя бы тот же поп или Алёшка тот безродный… А коли будешь держать их подле себя — ты будешь их холоп, а не они холопи твои, и ты будешь служить им, а не они тебе. И в том царству твоему гибель! И в том Господу нашему, когда придёт твой час, дашь ты ответ на суде Его… То не твой, государь, то Его, Всевышнего, закон: «Ино кто бьёт, тот лутче, а кого бьют да вяжут, тот хуже».

— А кровь?

— Что- кровь?

— А крови, а гнева моего должно ли мне бояться, отче Вассиан? И если нет, то, значит, смалодушествовал я тогда на Торгу, на Лобном месте, когда поклялся перед всем народом московским править державой моей без грозы?

— Не бойся крови, царь! Не только по вине, но я безвинной крови не бойся — что значит она в многолюдстве и беспредельности державы твоей? Новых народят! Невелик труд, и невелика наука… Не должен ты забывать, что кровь та не от тебя, она от Бога. А кто из смертных может проникнуть в помыслы и волю Его? И кто из нас, смертных, знает, что такое смерть? Мы не хотим её, а может, она и есть высшее Благо? И кто из много думавших о мире сём бренном и несовершенном решится сказать, что плаха и топор палача есть воистину для человека казнь и погибель, а не благодеяние, не великая и последняя милость ему от тебя?

И страшно, и радостно стало тогда на сердце у Ивана-царя! И дух захватило у него, когда услышал он речи сии дивные от верного друга и советчика покойного родителя своего. И преисполнилась душа его сыновней благодарностью к старцу сему суровому, и к правде его высокой, и к заботе его отеческой о троне российском и о благоденствии всей Русской земли. Нет, не сломили долгие годы заточения, и нужды, и безвестности епископа Вассиана! И по-прежнему велик он был духом и разумом своим.

И упал великий государь перед седобородым старцем тем на колени. И прильнул он губами своими к иссохшей, но всё ещё твёрдой его руке. И невольные слёзы умиления выступили у царя на глазах, когда он целовал эту руку, которая не раз ласкала и благословляла его ещё в далёком его детстве.

— Да будет милость Божия на тебе, отче Вассиан! И да простит Он тебе все твои грехи, ежели они у тебя есть… А был бы жив мой отец, то и он лучшего совета мне бы не дал…

Будто только этой встречи и ждала душа юного царя во дни недавние печали и уныния его. И словно она и была тем единственным лекарством, которого так не хватало ему все последние годы, когда не раз просыпался он, властелин державный, в холодном поту от страха за себя, и близких своих; и за державу свою великую, вручённую Богом в его, как чудилось ему, нетвёрдые и неумелые руки.

Исчез страх! Исчезли сомнения и колебания в душе царя и недоверие его к жизни. И уже без тоски и сокрушения взирал он из оконца возка своего царского на скудость, и бедность, и дремотную неподвижность Русской земли. И уже не душила его, как прежде, злоба при виде покорных и бестолковых его подданных, послушно внимавших его царским повелениям, но с воловьим упорством делавших всё по-своему: что лучшие люди, что чёрный народ — всё одно. И никогда прежде не ощущал он, государь великий, такой чистой младенческой радости от молитвы своей к Богу, от службы и благолепия церковного, и от бесед своих душеспасительных со старцами-затворниками по дальним лесным скитам, и от милостей своих щедрых, воистину царских, что раздавал он большим и малым монастырям. А их ещё было немало на его пути от Песношья до самой до Кирилловой обители и дальше — до Ферапонтова Монастыря.

Ибо знал отныне царь: скоро, скоро наступит его час! Наступит день тот долгожданный, когда ни велеречивый протопоп благовещенский Сильвестр, ни суровый, непреклонный постельничий его Алексей Адашев, одним лишь присутствием своим будивший в нём какие-то смутные, невнятные угрызения души, ни кроткий Макарий- митрополит, ни именитые бояре, ни даже шумная, нахрапистая родня его царская — никто не посмеет сказать ему ни единого слова поперёк. Он, лишь он один будет царствовать и повелевать. И вот тогда-то и вздыбит, и вздрючит он Русь, это сонное царство! И ожжёт его что есть силы кнутом, и проснутся тогда, и закричат, и забегают люди московские, позабыв про лень и тупое упрямство своё, и покорятся во всём ему, и пойдут туда, куда он их поведёт.