Неоконченная повесть - Алексей Николаевич Апухтин

резче; он сам, видимо, жил под чьим-то сильным влиянием. Часто в спорах он ссылался на какого-то Покровского, который, по его словам, был человек гениального ума и таланта, но по цензурным условиям не мог ничего печатать в России. Натура Угарова противилась этим крайностям; столкновение между друзьями было неизбежно. Произошло оно из-за письма Герцена к Линтону[111]. Письмо это, напечатанное во французских газетах в 1854 году, появилось в русском переводе гораздо позже. Угаров не мог допустить, чтобы русский человек, каких бы он ни был убеждений, мог обращаться к врагам с советами, каким путем вернее разгромить Россию. Со своей стороны Сомов не мог допустить, чтобы Герцен был неправ. Спор по этому поводу длился в течение нескольких вечеров. Братья Пилкины разделились: медик был на стороне Угарова, студент поддерживал Сомова.

– Скажите откровенно, Орест Иваныч, – спросил в жару спора Угаров, – что вы почувствовали при известии о взятии Севастополя?

– Сказать по правде, – отвечал, подумавши, Сомов, – целый день мне было как-то не по себе: не то грустно, не то стыдно. Но на другой же день я себя выругал за это и решил, что это остатки допотопного воспитания. Патриотизм – такой же глупый предрассудок, как и все другие.

Несмотря на эту обрисовавшуюся разность в убеждениях, Угаров горячо превозносил своего нового друга. Дружба эта очень не нравилась Горичу.

– Не понимаю я, Володя, – говорил он, идя по Невскому с Угаровым, – какое удовольствие ты можешь находить в ежедневном обществе этого приказчика…

– А я не понимаю, – возразил Угаров, – как при твоем уме ты можешь так узко смотреть на вещи. Ты охотно проводишь время с идиотами и убежишь на край света от умного и хорошего человека только оттого, что он – приказчик…

– Вовсе не убегу. Сделай милость, покажи мне этого гения.

– Ну, хорошо. Он будет у меня сегодня вечером. Заходи часов в десять, и ты сам убедишься…

– Ладно, зайду.

– И я зайду, – сказал Миллер, шедший с ними.

Угаров пришел домой в начале десятого часа. Сомов уже ждал.

– Орест Иваныч, – сказал, входя, Угаров, – я должен вас предупредить, что сегодня вы увидите у меня двух моих товарищей.

При этом известии Сомов переменился в лице.

– Это с вашей стороны нехорошо, – проговорил он взволнованным голосом. – Вы должны были предупредить меня заранее.

– Если бы я знал, что вам это будет так неприятно, я бы совсем не пригласил их. Но что же вы имеете против них?

– Ничего не имею против, но и общего с ними у меня нет ничего. К чему же это знакомство? С вами мы сошлись как-то нечаянно, – ну и слава богу! – я об этом не жалею, а, напротив того, очень этому рад, но присоединять к нам новые элементы – бесполезно.

– Однако я у вас познакомился с Пилкиными, и от того не произошло ничего дурного.

– Да, это правда.

Сомов успокоился и заговорил о новом, только что полученном нумере «Колокола», но при первом звонке вскочил и убежал так стремительно, что едва не сшиб с ног Миллера в темной передней. Угаров после долго размышлял об этом поступке Сомова и не знал, чему приписать его: избытку ли смирения или избытку гордости?

V

В начале октября, рано утром, Угаров был разбужен сильным звонком, и в спальню его вошел Горич.

– Вот в чем дело, – сказал он, не снимая пальто и шляпы, – нам надо вместе предпринять что-нибудь относительно Сережи. Весь город говорит о его кутежах и безумных тратах, о каком-то пикнике, который он устраивает…

– Да, это совершенно верно. Я даже слышал, что он на днях подписал крупный вексель ростовщику Розенблюму…

– Ну, вот видишь – его надо остановить, иначе он совсем погибнет… Но где же его найти? Я его три дня ищу, как булавку. У графа он не бывает вовсе, в канцелярии тоже; сегодня я в восемь часов был у него, даже хотел подкупить швейцара, но тот божится, что князь «уехамши». Не ломиться же к нему силой!

– Самое лучшее, – сказал Угаров, – поймать его у Дюкро. Приходи туда в пять часов; мы пообедаем в отдельной комнате, а потом вызовем его и поговорим серьезно.

– Ну, и прекрасно, а теперь я бегу… Прощай!.. Программа удалась как нельзя лучше. Сережа, вызванный товарищами, пришел к ним с большой радостью.

– Вот молодцы, что вздумали послать за мной! – сказал он, усаживаясь на диване. – Я с удовольствием посижу часок с вами, мы сто лет не виделись.

Но когда Сережа узнал, что его вызвали по важному делу, радость его мгновенно исчезла. Он опустил голову и усиленно начал тереть одну ладонь о другую. Он даже сделал попытку улизнуть, но Горич напомнил, что он обещал посидеть часок, и для большей верности сел между Сережей и дверью.

– Что же такое случилось? – спросил Сережа, не поднимая головы.

– Случилось то, – отвечал Горич, – что мы, как твои товарищи и друзья, решились предостеречь тебя от верной гибели. Ты мотаешь и соришь деньгами, как крез какой-нибудь; ты за один пикник у Дорота заплатил более четырехсот рублей…

– Это неправда, – возразил Сережа. – За пикник на каждого пришлось по двести сорок рублей…

– Ну, положим, двести сорок. Но разве ты можешь тратить по двести сорок рублей в вечер? Сколько ты получаешь из дома?

– Я бы был очень благодарен тебе, если бы ты мне сказал, сколько я получаю. Мне присылают – сколько захотят и когда захотят.

– Во всяком случае, – вмешался Угаров, – тебе не присылают и десятой доли того, что ты тратишь…

– Да что вы пристали ко мне? – спросил Сережа, слегка бледнея. – Я воровством не занимаюсь, ни у кого на содержании не живу, фальшивых бумажек не делаю…

– Так где же ты берешь деньги?

– Беру их там же, где берут все, у кого их нет – занимаю.

– Но ведь, занимая, надо платить. Каким же способом ты думаешь расплатиться?

– Господи боже мой, да ведь будет же когда-нибудь состояние в моих руках, – тогда и расплачусь.

– Да пойми ты, несчастный, что к тому времени долгов у тебя будет столько, что состояния не хватит на уплату. Всего опаснее – написать первый вексель. Ты выдал вексель в пятьсот рублей: к сроку денег нет, пятьсот обратились в тысячу, и так далее. Французы говорят: c'est comme une boule de neige[112]…

Сережа вдруг рассмеялся.

– Чему ты смеешься?

– Представь себе, что все, что ты мне говоришь сегодня, я вчера слово в слово говорил Алеше Хотынцеву. Ну, разве это не смешно?

– А если ты сам это говорил, – заметил Угаров, – ты должен сознаться, что поступаешь неблагоразумно.

– Эх, Володя, да разве я уж такой идиот, что не могу различить, что благоразумно и что безрассудно? Но, видишь ли, если всякую минуту справляться с благоразумием, то и жить не стоит… Дай мне пожить несколько лет