Волчья каторга - Евгений Сухов

— Ну, он был так одет, что ли… — сказал Комолый и замолчал, что, очевидно, было явлением не частым.

— Именно, — охотно подтвердил Леонтьев. — На нем было барское платье, которое обычно и носят помещики.

— Значит, у вас у обоих, если я вас правильно понял, лишь создалось впечатление, что этот господин — помещик? — задал уточняющий вопрос Иван Федорович. — Но сам он об этом не обмолвился…

— Именно так, — снова ответил за обоих Венедикт Серапионович.

— Поня-атно, — раздумчиво протянул судебный следователь по наиважнейшим делам и посмотрел на купола Пятницкой церкви, что стояла поодаль. — Теперь, господа купцы, я прошу вас описать этого помещика как можно более полно, в малейших деталях, включая ваши собственные ощущения, впечатления, догадки и прочие незначительные, на ваш взгляд, мелочи. Итак, с кого начнем? — спросил он и посмотрел на потомственного почетного гражданина Комолого: — С вас?

— Ну, давайте с меня, — согласился Козьма Игнатьевич и впал, опять-таки, в не свойственное ему раздумье.

— Что такое? — удивился Воловцов. — Почему вы молчите?

− Да я, прошу прощения, даже не знаю, чего и сказать-то, — растерянно произнес потомственный почетный гражданин.

− И все-таки, что бы вы могли в нем выделить?

− Ну-у… Он очень сильный мужик, волевой, я бы сказал. Именно про таких и говорят, что лучше их не злить и не загонять в угол…

— А как вы это поняли? Вы же говорите, он сидел в сторонке, в разговоры ваши не встревал, и вы даже забывали об его присутствии.

— Не часто таких встретишь. От него веяло какой-то силой, — нашелся купец Леонтьев, когда на этот вопрос судебного следователя Комолый лишь пожал плечами.

— Веяло? — переспросил Воловцов.

— Да, — убежденно ответил Венедикт Серапионович.

— Хорошо, — одобрительно посмотрел на купца третьей гильдии судебный следователь. — Ну, а описать вы его сможете? Рост, черты лица, походка, голос? Приметы какие-нибудь особые…

— Нет, примет таких особых у него не было… Во всяком случае, чтобы явно в глаза бросались, — добавил Комолый. — Голос… — он чуть подумал, — спокойный такой голос, уверенный, кажется…

— Уверенный, точно, — поддакнул Леонтьев.

— Росту он примерно двух аршин и девяти с половиною вершков, — продолжил потомственный почетный гражданин, — гладко брит, ни бороды, ни усов нету. Волосы русые… А более я ничего и не упомню.

— А вы, — посмотрел на Леонтьева Иван Федорович. — Вы подтверждаете сказанное Козьмой Игнатьевичем?

— Подтверждаю, — сказал Венедикт Серапионович и кивнул для пущей убедительности.

— Ну, а нос, глаза — какие они? — нетерпеливо спросил Иван Федорович, которого снова начали терзать смутные воспоминания, которым он покуда не находил объяснения.

— Нос прямой! — ответил Комолый. — А вот глаза… Я ни разу не встретился с ним взглядом.

— Глаза, кажись, серые, — неуверенно произнес Леонтьев.

Воловцов достал памятную книжку и аккуратно каллиграфическим почерком записал главное из показаний обоих купцов. Чай давно остыл, но чашки у всех троих стояли почти полные: за разговором никто из этой троицы не сделал более двух-трех глотков.

Записав показания, Иван Федорович посидел некоторое время в раздумье, а потом задал последний вопрос:

— Вы покинули господина Стасько около трех часов ночи, так?

— Так, — хором ответили купцы.

— Сказав, что днем пришлете приказчиков забрать отобранные вами часы, верно?

— Верно, так и было, — кивнули купцы.

— Вы попрощались со Стасько и вышли из его комнаты вместе. Так? — последовал новый вопрос.

— Так, — снова согласились купцы.

— А этот помещик из второго нумера остался?

— Остался, — ответил потомственный почетный гражданин Комолый и округлил глаза: — Выходит, он и есть убивец?

— Выходит, — сказал Иван Федорович, полностью уверенный в своем ответе…

Через полчаса судебный следователь Воловцов приступил к допросу еще одного свидетеля, старика Никифора Селищева, конюха купца Суходаева, кормившего лошадей в половине пятого в день убийства и видевшего, как из меблированных комнат Глафиры Малышевой выходил тот самый господин, похожий, по свидетельству купцов Комолого и Леонтьева, на помещика. Таковыми и были первые вопросы судебного следователя Воловцова, после того как он назвал себя, свой чин и должность:

— Значит, это вы видели крепкого высокого мужчину лет тридцати с небольшим? Выходящего из меблированных комнат сестер Малышевых ранним утром восемнадцатого сентября сего года?

— Да, я это видел, — немного обиженно ответил Селищев. — А почему вы у меня это спрашиваете? Я ведь об этом вашенским служивым уже говорил… И городовому Самохину, и надзирателю Поплавскому. И запись таковая имеется в их бумагах. Что же вы, не верите мне?

— Вы человек пожилой, и не то чтобы мы не верили, а… — начал, было, Воловцов, но старик сердито перебил его:

— Вот и прежние, это… дознаватели мне не шибко верили. Сказывали, мол, ты старик древний и запросто ошибиться мог. — Селищев остро посмотрел на Воловцова и в сердцах громко сморкнулся через ноздрю. — А я, мил-человек, еще на бабу свою залазию через день, и она через меня получает шибкое удовольствие. Ведь что такое девяносто три года? Конечно, сказать, что это возраст младенческий или вьюношеский, нелья. Неправда это будет. Но и то, что девяносто три года — оченно старый возраст, я тоже не согласный. Отец мой прожил сто один год, а дед — так тот и вовсе не знал, сколько ему лет, но в городе сказывали, что преставился он, когда ему стукнуло сто четырнадцать годочков. Так что мои девяносто три — возраст средний… Ведь что ученые сказывают? — ткнул он Ивана Федоровича в бок сухим кулачком.

— Что? — с интересом спросил Воловцов, у которого свербел в мозгу и не давал покоя один вопросец.

— Газеты надобно читать, вот что, — наставительно произнес Селишев. — Оне иногда весьма умные вещи глаголют…

— Да, бывает, что и умное пишут, — согласился судебный следователь по наиважнейшим делам, едва улыбнувшись.

— Так вот, — поднял почти к самому носу Ивана Федоровича заскорузлый палец старик Селищев. — Ученые через газеты сказывают, что возраст у человека должен быть двести лет!

— Двести? — изумленно поднял брови Иван Федорович.

— Да! — Селищев покачал вытянутым пальцем. — То есть всякое человечье создание должно жить двести лет. На это рассчитан весь его организм со всеми потрохами, что находятся внутри. А почему, коли так, не живут человеки по двести лет? — хитро прищурясь, посмотрел он на Ивана Федоровича. — Да потому, что им мешают. Эти же самые человеки, только другие. То бишь, выходит так, что мы сами себе мешаем жить. Разными пакостями, творимыми друг другу, злобою и кознями. Они как раз и сокращают жизнь человеческую. Понял, милок?

— Понял, благодарствуйте, — едва не поклонился старику Воловцов. — А позвольте задать вам один вопрос?

— Говори, юноша, — разрешил Селищев.

— Вот вы сказывали, что на бабу свою через день залазите… — озвучил-таки Иван Федорович свербевший в его голове вопросец.

— Залазию! — с вызовом ответил Селищев. — А ежели водочки приму, так и не един раз.

— Вы еще и водочку изволите принимать? — усмехнулся про себя судебный следователь.

— А то! — горделиво посмотрел на него Селищев. — Работа у меня нервическая, поскольку лошадки — животные, каженная со своим особым норовом, требующим подходу. Оне ведь, лошадки, все характерные. Так что водочку потребляю, но — не в ущерб службе, а токмо по случающейся необходимости…

— Похвально, коли не в ущерб… А сколько, прошу прощения, вашей супруге лет?

— Сорок второй годок пошел, — ответил старый конюх. — Это у меня третья женка по счету, поскольку первые две померли, царствие им небесное. А все потому, что козни и пакости всяческие от людей претерпевали и шибко с сердцем к ним относились…

— Я вас понял, — сказал Воловцов и, наконец, приступил к правильному допросу столь любопытного старикана. — А скажите, Никифор… как вас по батюшке?

— Асклипиодотович, — ответил Селищев.

— Простите, как? — переспросил судебный следователь по наиважнейшим делам, едва не расхохотавшись.

— Аск-ли-пи-о-до-то-вич, — повторил по слогам старик, пренебрежительно глянув на Воловцова. — Сие имя из святцев. Переводится с греческого, как Эскулапов дар.

— О как! Понял, — кивнул Иван Федорович, изо всех сил стараясь сдержать смех. — Так вот, у меня к вам, Никифор Аск-ли-пи-о-до-то-вич, вопрос: этот господин, которого вы видели выходящим из меблированных комнат сестер Малышевых, он походил на помещика?

— А то! — ответил старый конюх. — Как пить дать — самый что ни на есть настоящий помещик.

— А как вы это определили? По каким признакам?