Безнадега - Стивен Кинг

Но я еще не попрощался с ним, хотел ответить Дэвид, но внезапно понял, что по щекам мистера Росса течет не пот. Слезы. Вот они-то и заставили его двинуться к двери. И лишь там, обернувшись, увидев, что мистер и миссис Росс расплылись у него перед глазами, превратившись в целую толпу родителей, Дэвид понял, что и сам плачет.

— Могу я прийти еще раз, мистер Росс? — Он едва узнавал свой голос. — Скажем, завтра?

Миссис Росс перестала вырываться. Руки мистера Росса сомкнулись на ее животе, она склонила голову, волосы упали ей на лицо. Вместе они напомнили Дэвиду пару борцов с соревнований Мировой федерации борьбы, которые они иногда смотрели с Брайеном. Один из борцов вот так же держал другого. Черт, Мамми идет за нами, непонятно к чему подумал Дэвид.

Мистер Росс покачал головой:

— Думаю, не стоит этого делать, Дэйви.

— Но…

— Нет, думаю, что не стоит. Видишь ли, врачи говорят, у Брайена нет ни единого шанса… при… прий… — Лицо мистера Росса начало меняться. Дэвид никогда не видел, чтобы лицо взрослого человека так менялось, оно словно рвалось изнутри.

И только потом, в лесу на Медвежьей улице, он начал понимать, в чем дело… хотя бы отчасти. А сейчас он своими глазами наблюдал, что случается с человеком, который давно, возможно, много лет, не плакал, а тут не мог сдержаться. Похоже на то, когда вода прорывает плотину.

— О, мой мальчик! — вскрикнул мистер Росс. — О, мой мальчик!

Он отпустил жену и привалился к стене между двух красных пластмассовых стульев. Постоял немного, потом у него подломились колени. Он сползал вниз, пока не сел на пол, с протянутыми к кровати руками, мокрыми щеками, соплями, текущими из носа, вылезшей из брюк рубашкой и сбившимися к коленям штанинами. Его жена опустилась рядом на колени, обняла его. Так они и сидели, когда в палату вошли доктор и медсестра. А Дэвид выскользнул за дверь, глотая слезы, стараясь не разрыдаться. В конце концов, они находились в больнице, где хватало людей, которые выздоравливали и которых не следовало расстраивать.

Его встретил отец, такой же бледный, как мать, когда она сообщала Дэвиду о трагедии. Когда отец взял Дэвида за руку, его рука была холоднее, чем у Брайена.

— Я очень сожалею, что тебе пришлось это увидеть. — Они стояли в холле, дожидаясь самого медленного в мире лифта. Это единственное, что смог сказать Ральф Карвер. По дороге домой отец дважды пытался заговорить, но у него ничего не выходило. Он включил радио, выключил, повернувшись к Дэвиду, спросил, не хочет ли тот мороженого или чего-нибудь еще. Дэвид покачал головой, и его отец вновь включил музыку.

Дома Дэвид сказал отцу, что хочет побросать мяч в баскетбольное кольцо на подъездной дорожке. Отец согласно кивнул и поспешил в дом. Стоя у трещины в асфальте, которую он использовал в качестве контрольной отметки, Дэйв слышал, как родители разговаривают на кухне. Их голоса долетали до него через открытое окно. Мать хотела знать, что произошло в больнице, как все это перенес Дэвид.

— Ну, сцена была та еще, — ответил отец, словно кома Брайена и надвигающаяся на него смерть составляли часть какой-то пьесы.

Дэвид заставил себя не слушать. Ощущение необычности происходящего вновь вернулось к нему, ощущение того, что он не просто отдельно взятый человек, но часть чего-то большого, еще непостижимого для него. Внезапно возникло острое желание отправиться в лес на Медвежьей улице, к небольшой прогалине. К ней вела узкая тропа, по которой, однако, они могли ехать на велосипеде один за другим. Именно там, на «вьетконговском наблюдательном посту», мальчики годом раньше впервые попробовали сигарету Дебби Росс и нашли ее отвратительной. Там они впервые просмотрели номер «Пентхауса» (Брайен увидел его на крышке мусорного ящика около автобусной остановки), там они подолгу болтали, мечтали… главным образом о том, что они будут делать, перейдя в девятый класс и став королями средней школы Западного Уэнтуорта. Там, на прогалине, к которой вела «тропа Хо Ши Мина», мальчики особенно полно наслаждались своей дружбой. Туда Дэвида внезапно и потянуло.

Он постукал об асфальт мячом, которым они с Брайеном играли миллион раз, взял его в руки, согнул колени и бросил. В последний раз. Попал. Когда мяч отскочил к Дэвиду, он откатил его на траву. Родители все еще разговаривали на кухне, до него долетали их голоса, но у Дэвида и мысли не возникло сунуться в открытое окно и сказать, куда он пошел. Они могли его не пустить.

Не взял он и велосипед. Зашагал, опустив голову, с синим пропуском «ОТПУЩЕН РАНЬШЕ» в нагрудном кармане, хотя школьные занятия уже закончились. Большие желтые автобусы развозили детей. Стайки школьников из младших классов пробегали мимо, размахивая портфелями и коробками с ленчем. Дэвид не обращал на них внимания. Мыслями он был далеко. Это потом преподобный Мартин расскажет ему о «тихом, спокойном голосе» Бога, и Дэвид поймет, что же он слышал в тот день, но тогда он не мог сказать, то ли это голос, то ли мысль, а может, и интуиция. Он знал: когда тебя мучает жажда, когда все твое тело жаждет воды, ты ляжешь на землю и будешь пить из лужи, если другого источника воды не будет. В сложившейся ситуации такой лужей стал для него «вьетконговский наблюдательный пост».

Дэвид пришел на Медвежью улицу и свернул на «тропу Хо Ши Мина». Шагал он медленно, наклонив голову, напоминая ученого, обдумывающего серьезную научную проблему. «Тропа Хо Ши Мина» не принадлежала ему и Брайену, многие школьники пробегали по ней по дороге в школу и обратно, но в тот теплый осенний день она пустовала, словно ее очистили специально для него. На полпути он заметил обертку от шоколадного батончика «Три мушкетера» и поднял ее с травы. Брайен ел только такие батончики, он называл их «Три мушкера», и Дэвид не сомневался, что обертку бросил именно Брайен за день или два до происшествия. Не то чтобы Брайен бросал обертки там, где ел батончики. Обычно он засовывал их в карман. Но…

Может, его заставило бросить обертку нечто, знающее, что я приду сюда после того, как Брайена собьет машина и он размозжит голову об кирпичную стену, нечто, знающее, что я найду обертку и вспомню о нем.

Дэвид убеждал себя, что это безумие, он сошел с ума, если так думает, но при этом он отнюдь не считал себя безумцем. Возможно, будучи озвученными, эти мысли и показались бы безумными, но, оставаясь в его голове, они представлялись Дэвиду более чем логичными.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Дэвид засунул в рот красно-серебристую обертку и высосал остатки сладкого шоколада. Проделал он все это с закрытыми глазами, а по его щекам стекали слезы. Когда же шоколад вместе со слюной перекочевал в желудок, а во рту не осталось ничего, кроме мокрой бумаги, Дэвид выплюнул обертку и двинулся дальше.