Мешок кедровых орехов - Николай Самохин

Евгений Родионович снова взметнется с кушетки через два года. Он вспомнит этот разговор, вспомнит многое другое, опять будет нервничать и пить валерьянку.

Это случится в тот день, когда по телевизору передадут репортаж о вручении Нобелевской премии Кёяки Икэда — маленькому японцу с жесткими седыми волосами.

СИНИЙ ЛЕД

Одна женщина, Лика Аркадьевна Соломко, влюбилась в знаменитого хоккеиста. Не в том смысле влюбилась, что завела с ним роман, стала по ресторанам ездить, в гостиницах тайно встречаться, сцены у фонтана устраивать и прочий дым коромыслом. Нет, о романе и речи быть не могло. Во-первых, потому, что Лика Аркадьевна, как женщина интеллигентная и воспитанная несколько старомодно, никогда бы себе подобного не позволила, а во-вторых, такой вариант вообще исключался. В любом случае. Дело в том, что Лика Аркадьевна жила в городе Павлодаре, а хоккеист — за три с лишним тысячи километров, поскольку он в одной из ведущих команд выступал, не будем уточнять, в которой. Лика Аркадьевна, таким образом, влюбилась, что называется, заочно. Но — по-настоящему. Не так, как одна наша знакомая, которая очень любила Александра Рагулина, когда он еще за ЦСКА играл. Эта знакомая — женщина крупная, громкоголосая, отчаянная, — когда матчи с участием армейцев происходили, прямо эстрадные концерты устраивала для присутствующих мужчин. В телевизор не так интересно было смотреть, как на нее. «Рагулин, душечка, лапка, симпопончик мой ненаглядный! — кричала она. — Ну-ка, двинь его как следует! Садани, милый!» Мужа и друзей его она в такие моменты бурно презирала. «Глядите, интеллигенты сопливые, — говорила она, — какие бывают настоящие мужчины! Вы же не мужики! Вы сосиски обморочные! Мужчина должен быть свирепым!.. Во, во! Видали, как он этого шкета об забор треснул?! Рррых!.. Эх, мне бы такого парня! Ух, мы бы с ним сцепились — только клочья бы летели!».

Лика Аркадьевна о своей любви никого не оповещала. Собственно, она даже не заметила, когда пришло к ней это чувство. Обычно Лика Аркадьевна устраивалась на диванчике рядом с болельщиками — с мужем, то есть, и его приятелем, — брала вязанье или книгу, в телевизор почти не смотрела, время от времени лишь вскидывала глаза — когда, например, комментатор объявлял опасный момент или протяжно кричал: «Го-о-ол!» Сами опасные моменты Лика Аркадьевна обычно смотреть не успевала, но зато почти всякий раз видела Его — либо подъезжающего к бортику, либо склонившегося на вбрасывание шайбы. Телеоператоры отличали этого хоккеиста, любили показывать крупным планом.

Лика Аркадьевна сначала обратила внимание на его глаза — большие, трагические, устремленные в одну точку. «Как у лорда Байрона, — подумала она. — Или — Печорина». (Лика Аркадьевна была женщина с воображением, а литературу знала, можно сказать, от «Луча света в темном царстве» до «Немного солнца в холодной воде»). Она даже, помнится, мужчинам тогда сказала: какая, дескать, интересная внешность у этого хоккеиста — на поэта похож. «Такой же дуб, как все, — ответили мужчины. — Но что касается игры — точно, поэт. Артист». «Дуба» Лика Аркадьевна пропустила мимо ушей. Она давно привыкла, что у них все только «дубы» да «молотки». Минуту назад восторженно говорили о ком-нибудь: «Молоток!» — а стоило ему по воротам промахнуться — и сразу: «Вот дуб!» Так что на «дуба» она не среагировала. А вот что человек с такими глазами еще и настоящий мастер, ее обрадовало.

Лика Аркадьевна стала наблюдать за хоккеистом внимательнее и, конечно, скоро обнаружила в нем разные другие достоинства, или, точнее говоря, стати. То, например, что необыкновенные глаза эти украшают не менее необыкновенное лицо — бледное и неподвижное, как маска; рассмотрела шею, нежную, словно бы женственную, но, по-видимому, очень крепкую — так прочно, неколебимо держала она его красивую, гордую голову. Хоккеист был высок, широкоплеч, узок в талии. Но главное, конечно, глаза. Они делали из просто атлета, культуриста — витязя в тигровой шкуре, Моцарта, Одиссея.

К тому же Лика Аркадьевна его не на картинке рассматривала в журнале мод. Она видела его ежесекундно отданного борьбе — стремительной, напряженной, опасной… Ах, да что долго рассказывать — влюбилась, словом. Хотя не сразу призналась в этом. Все уговаривала себя: я, мол, только любуюсь на него — не больше. Пока не произошел один инцидент. Играли они на выезде, и какой-то бугай так влепил его в борт, что даже здесь экран у телевизора вздрогнул. Лика Аркадьевна выронила вязанье и зажала руками рот — задавила рванувшийся наружу крик, не выдала себя. Вот тогда она и повесила головку, поняла, что напрасно хитрит…

Кто-нибудь может сказать: ну и что здесь чрезвычайного? Любовь к хоккеисту или там киноактеру — не то, что к соседу по лестничной площадке. Ничего в ней опасного нет, она вроде мечты, вроде воздушного замка. Мираж, в общем. Баловство… Это — как взглянуть. Относительно артистов еще можно согласиться, поскольку в случае с артистом возникает чувство не к нему лично, а к его герою. И тут, конечно, содержится некоторая нелепость. Скажем, полюбили мы сегодня Гамлета, а он завтра уже Иудушка Головлев. Актер может, к примеру, и того же хоккеиста сыграть. Но мы-то прекрасно понимаем, что это не он там кувыркается, не его о стенку головой бьют и зубы он не свои собственные на лед выплевывает, а бутафорские. В лучшем случае. А в худшем это могут оказаться зубы дублера.

Так обстоит дело с киноактерами.

Спортсмены же — совсем другое дело. Он хоть и за три тысячи километров находится, но не в бирюльки там играет, а в хоккей. Настоящий пот проливает и кровь, если случится, настоящую. Во всяком случае, пластыри ему клеят не на здоровое место. И с поля под руки не чучело увозят — его же, бедолагу.

А главное, в хоккее ни смелым, ни честным прикинуться невозможно. Тут уж, если смелый и честный, — сразу видно: смелый и честный. А если подловатый, то как бы он ни старался это скрыть, все равно однажды не выдержит — незаметно от судьи ширнет противнику клюшкой в пах. Или, будто невзначай, локтем под дых звезданет. И все: никаких к нему больше симпатий, хотя бы он и самый раззаслуженный мастер спорта был.

Короче, Лика Аркадьевна не «тень отца Гамлета» полюбила — живого человека живой любовью. Ну и, естественно, начались муки. Любовь, конечно, прекрасное чувство, хотя бы и безответная. Но ведь семья. Муж. Лика Аркадьевна невольно начала сравнивать хоккеиста с мужем. Посмотрит другой раз, как хоккеист шайбу лихо забросит или пас на пятачок выдаст, полюбуется его маневром и украдкой глянет на супруга. А тот сидит: руки тоненькие, веснушчатые, в рыжих волосках, глаза под очками маленькие, невыразительные (раньше они Лике Аркадьевне казались умными, ироничными), на носу бородавка, на лбу другая — как у Гришки Отрепьева, на голове плешь просвечивает. Вдобавок муж, когда хоккей смотрел, имел обыкновение верхнюю пуговицу на брюках расстегивать (у него печень пошаливала, и ему так удобнее было, вольготнее). И вот эти полурасстегнутые брюки особенно стали Лику Аркадьевну раздражать. Ну что такое, в самом деле! Сидит, брюшко почесывает — сутулый, узкоплечий, невзрачный какой-то. И ведь не старый еще, тридцати нет.

Дальше — больше. Лика Аркадьевна не так бдительно стала и за туалетом мужниным следить. Раньше он у нее, бывало, каждое утро свежую рубашку надевал, а тут научился помаленьку позавчерашними обходиться. Брюки на коленях запузырились, перхоть с головы посыпалась. В общем, запаршивел мужик. У Лики Аркадьевны в результате — еще большая неприязнь к супругу. В том числе — извиняемся за интимные подробности—и по ночам. Муж — с нежностями, а Лика Аркадьевна: «Что-то я устала сегодня», — и спиной к нему.

Словом, возникла между ними этакая стена. Синий лед. Тонюсенький — посторонним или грубым глазом не заметишь. Собственно, муж и не замечал. А Лика Аркадьевна все видела, маялась, но ничего уже поделать не могла. Она теперь даже болела за хоккей отдельно от мужчин. Смотрела на другой день повторы — одна. Как на тайные свидания бегала. Трудные это были свидания, мучительные. Не свидания, а страдания. Легко ли смотреть, как твоего любимого тузят, хотя бы и в пределах правил? Хоккеист, правда, был очень крепким парнем, и ему меньше, чем другим, доставалось. Но ведь надо знать женское сердце. Лика Аркадьевна обмирала всякий раз и тогда, когда не его сбивали, а он укладывал кого-нибудь на лед силовым приемом или вовсе за борт выбрасывал. Ей казалось, что все эти грубые, размахивающие клюшками, плюющиеся и сморкающиеся мужчины только тем и озабочены, чтобы остановить его божественный полет, сломать ему ногу, вывихнуть плечо, раздробить челюсть.

К этим терзаниям прибавились еще и другие. Что ни говори, а дома лед. И впереди никаких надежд. Лика Аркадьевна понимала ведь: ничего у нее с хоккеистом быть не может. Даже если она в Москву отправится или письмо ему напишет, как пушкинская Татьяна. Он герой, кумир публики, звезда первой величины, а она кто такая? Ну, не глупая женщина, миловидная — а дальше? Ее вон в техникуме, где она уроки эстетики вела, мужчины за глаза «мадам» звали и стороной обходили — из-за старомодного целомудрия и подчеркнутой интеллигентности. Так нужна ли ему «мадам», когда у него, наверное, длинноногих современных красоток пруд пруди?