Ребекка с фермы Солнечный Ручей - Кейт УИГГИН

- Я не хочу,  чтобы  ты  плохо  отзывалась  о  мисс  Максвелл  в  моем  присутствии, - горячо заявила Ребекка. - Ты знаешь мои чувства к ней.

- Знаю, но не могу понять, как ты ее выносишь.

- Я не только выношу, я ее люблю! - воскликнула Ребекка.  -  Я  бы  не  позволила солнцу печь ее слишком горячо и ветру дуть на нее слишком  сильно.  Я хотела бы поставить мраморное возвышение в ее  классе  и  посадить  ее  на  бархатный стул за золоченый стол.

- Ну-ну, нечего впадать в ярость. Она может сидеть где хочет, мне  все  равно. У меня есть кое-что поинтереснее, о чем подумать. - И Хальда вскинула  голову.

- Разве ты не должна сейчас учить уроки? - спросила Эмма-Джейн,  чтобы  предотвратить назревающую ссору.

- Да, но я вчера потеряла мою латинскую грамматику. Я  оставила  ее  в  холле на те полчаса, пока у меня было бурное объяснение с Хербертом Даном. Я  с ним неделю не разговаривала и вернула ему значок его  класса.  Он  был  ну  просто в бешенстве. А потом, когда я вернулась в холл, книжки не  было.  Мне  пришлось пойти в город за перчатками и в приемную ректора, чтобы посмотреть,  не сдали ли туда книжку. По этому-то случаю я так приоделась.

На Хальде было шерстяное платье, некогда серое, но теперь перекрашенное  в ярко-голубой цвет. К своему серому жакету  она  пришила  три  ряда  белого  шнура и большие белые перламутровые  пуговицы,  чтобы  сделать  его  немного  "помоднее". На ее серой фетровой шляпе было белое перо и тонкая белая  вуаль  с большими черными  точками,  благодаря  которым  ее  нежная  кожа  казалась  ослепительной. Ребекка подумала о том, как  прелестно  выглядит  узел  рыжих  волос, торчащий сзади из-под шляпы, и  каким  тусклым  стал  цвет  челки  от  постоянного подкручивания ее  горячими  щипцами.  Распахнутый  жакет  Хальды  открывал взору целое созвездие сувениров на ярко-голубом  фоне  -  маленький  американский флажок, пуговица Уэйрхемского гребного клуба  и  один  или  два  значка студенческих  обществ.  Эти  знаки  отличия  были  свидетельством  ее  популярности, точно  так  же  как  котильонные  розетки  на  стенах  спальни  светской красавицы. Она то расправляла, то сминала свою шаль, то вынимала из  нее булавку, то закалывала ее снова, и занималась этим с тех самых пор,  как  вошла в комнату в надежде, что девочки спросят ее, чье кольцо носит  она  на  руке на этой неделе. Но хотя обе сразу же заметили новое украшение,  вопроса  из них нельзя было бы вытянуть клещами - слишком уж очевидным  было  желание  Хальды  услышать  его.  Своим  ярким  оперением,  оживленной  жестикуляцией,  кивками, широкими улыбками и  веселой  болтовней  Хальда  весьма  напоминала  попугая из стихотворения Вордсворта: 

  Болтлив, капризен и лукав,

Весельем общим возбужден,

И хочет, всех очаровав,

Добиться восхищенья он. 

- Мистер Моррисон думает,  что  грамматику  вернут,  а  пока  дал  мне  другую, - продолжила Хальда. -  Он,  правда,  поворчал  из-за  того,  что  я  оставила книжку в холле. А еще там, в приемной,  был  потрясающе  элегантный  джентльмен, незнакомый мне. Хорошо бы, он оказался новым преподавателем,  но  такого счастья, верно, не дождешься. Он слишком молодой,  чтобы  быть  отцом  какой-нибудь ученицы, и слишком старый,  чтобы  быть  братом,  но  красив  -  загляденье и одет ужасно модно. Он глаз с меня не сводил все время,  пока  я  была в приемной. Меня это так смущало, что я едва могла отвечать на  вопросы  мистера Моррисона.

- Скоро тебе придется носить маску,  Хальда,  чтобы  чувствовать  себя  удобно, - сказала Ребекка. - Он предложил дать тебе значок своего класса или  он так давно закончил учебу, что уже перестал его носить?  И  скажи  же  нам  скорее, попросил ли он у тебя прядь волос,  чтобы  носить  в  корпусе  своих  часов?

      Все это было сказано весело и со  смехом,  но  бывали  такие  моменты,  когда Хальде трудно было решить, пытается  ли  Ребекка  острить  или  просто  завидует; обычно она склонялась к тому мнению, что это всего  лишь  зависть,  вполне естественное чувство для девочки,  которая  привлекает  к  себе  мало  внимания.

- У него не было никаких украшений, кроме булавки с камеей в  галстуке  и совершенно великолепного кольца - забавное такое, несколько  раз  обвивает  палец. О Боже, я должна бежать! И куда девался  целый  час?  Это  звонок  на  занятия!

Слушая Хальду, Ребекка навострила  уши.  Она  хорошо  помнила  подобное  странное кольцо, и принадлежало оно единственному человеку в мире  (если  не  считать мисс Максвелл), волновавшему ее  воображение,  -  мистеру  Аладдину.  Чувства, которые она и Эмма-Джейн питали к нему, были смесью  романтического  и почтительного восхищения самим этим человеком и живейшей благодарности  за  его прекрасные подарки. С тех пор как они впервые  встретили  его,  ни  одно  Рождество не обходилось без сувениров, присылаемых им  обеим,  -  сувениров,  выбранных с редчайшим вкусом и предусмотрительностью.  Эмма-Джейн  встречала  его лишь дважды, но он несколько раз заходил  в  кирпичный  дом,  и  Ребекка  смогла познакомиться с ним ближе. И это именно она всегда  писала  ответы  с  выражением  признательности  и  благодарности,  всячески  стараясь   сделать  записки Эммы-Джейн совершенно не похожими на  свои  собственные.  Иногда  он  писал ей из Бостона и спрашивал о новостях Риверборо,  и  она  посылала  ему  страницы, заполненные забавной ребяческой болтовней, а в двух  случаях  даже  украшенные  стихами,  которые   он   читал   и   перечитывал   с   безмерным  удовольствием. Если незнакомцем,  о  котором  говорила  Хальда,  был  мистер  Аладдин, не зайдет ли он повидать их? И смогут ли они с Эммой-Джейн показать  ему свою красивую комнату, где на виду столько его подарков?

Когда девочки обосновались в Уэйрхеме в качестве настоящих пансионерок,  им показалось, что более радостным существование быть не может.  Эта  первая  зима стала самым спокойным и счастливым периодом школьной  жизни  Ребекки  -  зимой, о которой она еще долго вспоминала. Она  и  Эмма-Джейн  поселились  в  одной комнате и,  объединив  свое  скромное  имущество,  сделали  обстановку  приятной и домашней. Начать с того, что  в  комнате  был  радостный  красный  ковер из крашеной пряжи и  кленовая  мебель.  Что  же  касается  остального,  Ребекка выдвигала идеи,  а  Эмма-Джейн  предоставляла  материалы  и  труд  -  разделение обязанностей, как нельзя  лучше  подходившее  к  обстоятельствам.  Отец миссис Перкинс был владельцем магазина и  после  смерти  оставил  своей  замужней дочери все запасы товаров, какими располагал. Черной патоки, уксуса  и керосина семье  хватило  на  пять  лет,  а  чердак  Перкинсов  по-прежнему  оставался сокровищницей, с залежами хлопчатых тканей и мелочного товара. Так  что, вдохновленная  Ребеккой,  миссис  Перкинс  сделала  пышные  занавеси  и  ламбрекены[34] из небеленой кисеи, которую обшила ярко-красными лентами.  Были  и две такие же скатерти, и каждая из девочек имела свой стол  и  уголок  для  учебы.  После  долгих  упрашиваний  Ребекке  удалось   получить   позволение  перевезти в Уэйрхем ее драгоценную лампу, которая могла  сделать  роскошными  любые апартаменты, а когда к этому были прибавлены последние  рождественские  подарки мистера Аладдина - японская ширма  для  Эммы-Джейн  и  полочка  книг  английских поэтов для Ребекки, - они объявили, что это так  же  весело,  как  выйти замуж и собираться вести свое хозяйство.

День, когда к ним зашла Хальда, был пятницей. По  пятницам  с  трех  до  половины пятого Ребекка была свободна и могла доставить  себе  удовольствие,  которое предвкушала целую неделю. Она бежала по заснеженной  тропинке  через  сосновый лесок позади семинарии и выходила на  тихую  улочку,  которая  вела  прямо к большому белому дому, где жила мисс Максвелл. На  ее  стук  отвечала  горничная. Ребекка снимала шляпу и плащ, вешала  их  в  передней,  аккуратно  ставила в угол свои галоши и зонтик - и открывала двери рая. В гостиной мисс  Максвелл с двух сторон тянулись полки с книгами, и  Ребекке  было  позволено  час или больше сидеть у камина и листать книги сколько  душе  угодно.  Затем  мисс Максвелл возвращалась из семинарии,  и  следовали  драгоценные  полчаса  дружеской беседы, прежде чем Ребекка должна была спешить на  станцию,  чтобы  присоединиться там к Эмме-Джейн и сесть на поезд, идущий  в  Риверборо,  где  она  проводила  каждую  субботу  и  воскресенье  и   где   ее   обстирывали,  наглаживали, заштопывали, экзаменовали, ободряли и упрекали,  предостерегали  и снабжали советами  в  количестве,  вполне  достаточном  на  всю  следующую  неделю.

В эту пятницу она на мгновение  опустила  лицо  в  цветущую  герань  на  подставке для цветов,  выбрала  в  одном  из  книжных  шкафов  "Ромолу"[35] и  опустилась на сиденье у окна со вздохом  безмерного  удовлетворения.  Иногда  она все же взглядывала на часы, хорошо помня тот день, когда  она  настолько  увлеклась "Давидом Копперфильдом", что всякая мысль  о  поезде  в  Риверборо  совсем вылетела у нее из головы. Встревоженная Эмма-Джейн не решилась уехать  без нее и прибежала со станции искать ее у мисс  Максвелл.  Был  еще  только  один вечерний поезд, и шел он до городка, расположенного  в  трех  милях  от  Риверборо, так что девочки явились, каждая  в  свой  дом,  когда  уже  давно  стемнело, после утомительной прогулки в метель.