Философский камень - Маргерит Юрсенар

— Ваше преподобие одобрил бы эти казни, если бы почитал их способными содействовать единству церкви?

— Не искушайте меня, друг мой. Я знаю только, что святой наш патрон Франциск, который умер, стараясь утишить междоусобицу, одобрил бы наших фламандских дворян, стремящихся к компромиссу.

— Эти самые дворяне нашли возможным требовать от короля, чтобы сорваны были листки с текстом проклятия, на которое Тридентский собор осудил еретиков, — с сомнением в голосе заметил врач.

— А что тут дурного?! — воскликнул приор. — Эти листки, — охраняемые солдатами, попирают наши гражданские права. Всякий недовольный объявляется протестантом. Да простит меня Бог! Они могли и эту сводню заподозрить в наклонности к евангелизму... Что до Триденского собора, вам не хуже моего известно, сколь сильно повлияли на его решения тайные желания венценосцев. Император Карл, по причинам вполне понятным, более всего пекся о нераздельности империи. У короля Филиппа на уме одно — сохранить главенство Испании. Увы! Если бы я не понял вовремя, что придворная политика — это всегда коварство в ответ на другое коварство, что это злоупотребление словом и злоупотребление силой, быть может, мне недостало бы благочестия отринуть мирскую жизнь во имя служения Господу.

— На долю вашего преподобия, как видно, выпало немало испытаний, — сказал доктор Теус.

— Отнюдь! — возразил приор. — Я был придворным, пользовавшимся благосклонностью своего государя, посредником более удачливым, нежели того заслуживали мои скромные дарования, счастливым мужем благочестивой и доброй женщины. Я принадлежал к тем, кто взыскан благами в этой юдоли скорби.

Лоб его увлажнила испарина — признак слабости, как тотчас определил врач. Монах обратил к доктору Теусу озабоченное лицо.

— Вы, кажется, сказали, что мелкий люд, который вы лечите, сочувственно относится к движению так называемых протестантов?

— Ничего подобного я не говорил и не наблюдал, — осторожно ответил Себастьян. — Вашему преподобию известно, — добавил он с легкой иронией, — те, кто придерживается компрометирующих взглядов, обыкновенно умеют молчать. Евангелическое воздержание и в самом деле прельщает кое-кого из бедняков, но большинство из них добрые католики, хотя бы в силу привычки.

— В силу привычки. — горестно повторил священнослужитель.

— Что до меня, — холодно заговорил доктор Теус, с умыслом пускаясь в пространные рассуждения, чтобы дать время улечься волнению приора, — меня более всего удивляет извечная путаница, царящая в делах человечества. Тиран внушает негодование благородным сердцам, но никому не приходит в голову оспорить законность прав его величества на нидерландский трои, унаследованный им от прапрабабки, которая была наследницей и кумиром Фландрии. Не будем рассуждать о том, справедливо ли, чтобы целый народ отказывали по духовной, словно какой-нибудь шкаф, — таковы наши законы. Дворяне, которые, желая привлечь народ, именуют себя гёзами, то есть нищими, подобны двуликому Янусу: предатели в глазах короля, для которого они — вассалы, они герои и патриоты — в глазах толпы. С другой стороны, распри между принцами и междоусобица в городах столь упорны, что иные осмотрительные люди скорее готовы терпеть лихоимство иноземцев, нежели беспорядки, которые грозят нам в случае их изгнания. Испанцы свирепо преследуют так называемых протестантов, но большая часть патриотов как раз ревностные католики. Протестанты кичатся суровостью своих нравов, а между тем глава их во Фландрии, господин Бредероде, — известный негодяй и распутник. Наместница, которая хочет сохранить власть, обещает упразднить судилища инквизиции и в то же время объявляет о создании новых судилищ, которые точно так же будут обрекать еретиков на сожжение. Церковь в милосердии своем требует, чтобы тех, кто in extremis[28] согласится исповедаться в грехах, предавали смерти без пыток, и таким образом толкает несчастных на клятвопреступление и осквернение таинства. Евангелисты со своей стороны истребляют, когда им это удается, жалкие остатки анабаптистов. Епископство Льежское, по самой природе своей приверженное святой церкви, наживается, открыто поставляя оружие королевским войскам, а втихомолку — гёзам. Все ненавидят солдат, состоящих на жалованье у иноземцев, тем более что жалованье это скудно и они отыгрываются на обывателях, но, поскольку под прикрытием беспорядков на дорогах хозяйничают шайки грабителей, горожане ищут защиты алебард и пик. Это богатые горожане, столь ревниво блюдущие свои привилегии, искони не любят дворянство и монархию, но еретики, как правило, вербуются из простонародья, а всякий богач ненавидит бедняков. В этом гуле слов, бряцанье оружия, а иной раз и в сладкозвучном звоне монет всего труднее расслышать крики тех, кому ломают кости и рвут тело раскаленными щипцами. Так устроен мир, господин приор.

— Во время недавней мессы, — грустно заговорил монах, — я молился (того требует обычай) во здравие наместницы и государя. Во здравие наместницы куда ни шло — она женщина незлая и тщится помирить топор с плахой. Но неужели я должен молиться за царя Ирода? Неужели я должен молить Господа о здравии кардинала Гранвеллы, якобы удалившегося от дел, хотя отставка его — чистейшее лицедейство и он продолжает издали нас тиранить. Вера учит нас почитать законную власть, я не оспариваю ее наставлений. Но ведь и власть отряжает своих полномочных, и чем ниже ступенька — тем скорее принимает она низменный и грубый облик, в котором почти карикатурою отражаются наши грехи. Неужто в молитве своей я должен дойти до того, чтобы просить о благоденствии валлонских солдат?

— Ваше преподобие может молить Бога просветить тех, кто правит нами, — сказал врач.

— Я сам более всех нуждаюсь в просвещении, — сокрушенно возразил монах.

Зенон поспешил переменить разговор и завел речь о потребностях и издержках лечебницы — беседа о делах общественных слишком волновала францисканца. Однако когда лекарь уже собрался уходить, приор удержал его, знаком попросив плотнее закрыть дверь кельи.

— Мне нет нужды советовать вам быть осмотрительным, — сказал он. — Вы сами видите: никакое высокое или низкое звание не ограждает от подозрений и унижений. Пусть этот разговор останется между нами.

— Разве что я поведаю о нем своей тени, — ответил доктор Теус.

— Вы тесно связаны с нашим монастырем, — напомнил ему священнослужитель. — Не забывайте, в этом городе и даже в этих стенах найдется немало людей, которые не прочь были бы обвинить приора миноритов в бунтовщичестве и ереси.

Беседы эти возобновлялись довольно часто. Приор, казалось, алчет их. Этот всеми почитаемый человек представлялся Зенону таким же одиноким и еще более уязвимым, чем он сам. С каждым посещением врач все явственней читал на лице монаха признаки неведомой болезни, которая подтачивала его силы. Быть может, это необъяснимое угасание вызвано было единственно волнениями и скорбью, порождаемыми в душе приора бедствиями его родины, но могло оказаться, что, напротив, они являлись его следствием и признаком пошатнувшегося здоровья — больной уже не в силах переносить горести окружающего мира с тем могучим безразличием, какое обыкновенно свойственно людям. Зенон уговорил его преподобие каждый день выпивать немного вина, к которому было подмешано укрепляющее средство, — приор согласился, чтобы угодить Зенону.

Врач тоже начал находить удовольствие в этих беседах, при всей их учтивости почти свободных от криводушия. И все же он выносил из них смутное ощущение неискренности. Снова, в который уже раз, для того чтобы его поняли, ему приходилось прибегать к чуждому ему языку, искажавшему его мысль, хотя он отлично владел всеми его оттенками и изгибами, — так в Сорбонне принуждают себя говорить на латыни; в данном случае это был язык христианина, если не ревностного, то добросовестного, язык верного подданного короля, хотя и обеспокоенного состоянием дел в государстве. В который уже раз, впрочем скорее из уважения к взглядам приора, нежели из осторожности, он соглашался исходить из посылок, на основе которых, по чести, сам он не стал бы ничего возводить; отрешившись от того, что занимало его мысли, он принуждал себя являть в их разговорах одну лишь сторону своего ума, всегда одну и ту же — в которой отражался образ его друга. Присущее человеческим отношениям притворство, которое сделалось второй натурой Зенона, смущало его в этом добровольном и бескорыстном общении. Приор был бы искренно удивлен, узнай он, сколь малое место в одиноких размышлениях доктора Теуса принадлежит вопросам, так пространно обсуждаемым в его келье. Нельзя сказать, что невзгоды Нидерландов оставляли Зенона равнодушным, но он слишком долго жил среди пламени костров и потоков крови, чтобы, подобно приору миноритов, терзаться при виде новых доказательств человеческого безумия.