Последняя сказка братьев Гримм - Гайдн Миддлтон

— Прошу прощения. Я слабовольная. Моя мать не позволила бы себе такого, когда ей было за тридцать, правда?

— Ты не слабовольная, Гюстхен.

Добрые слова, но ей нужно было, чтобы он поднялся с кровати, подошел к ней, и она ощутила его прикосновение. И на самом деле она сравнивала себя не с матерью.

— Ты не слабый, — сказала она. — Ты никогда не плакал.

— О, плакал, — ответил он так быстро, что, казалось, сам себе удивился. — Лишь раз, насколько я могу припомнить. Но плакал.

— Я боюсь, дядя, — призналась Августа как ребенок, размазывая слезы по щекам тыльной стороной кисти, глядя на керамическую фигурку женщины.

— Ты взволнована, Гюстхен. Есть ли в самом деле чего бояться?

— Да, — ответила она резко. — Неведения.

И вытянула палец, чтобы заставить фигурку качать головой. Керамическая головка осталась неподвижной. Она попыталась снова.

— Она трясется, — заикаясь, проговорил Гримм. — По ней надо слегка постучать сбоку. Мужчина кивает, а у женщины голова трясется.

Августа опустила руку, склонила голову перед фигурками, будто стоя пред алтарем.

— Женитьбой, — сказал Гримм, поразив ее, — не для каждого всё кончается.

— Кончается?..

Она взглянула на него, но выражение его лица ничего ей не сказало. Она даже не совсем поняла, о ком он говорил. А говорил он с явным чувством, и это наполняло ее благоговейным страхом и смущением, хоть она и не понимала толком, почему.

— У тебя кто-нибудь есть, Гюстхен?

Это было неправильно. Она пришла поговорить не о себе — по крайней мере, не о середине или конце своей истории. Кто-нибудь… Она быстро потрясла головой, затем призадумалась и пожала плечами. Его следующие слова доказывали, что у них разные цели:

— Когда придет время, ты узнаешь. Тебе придется узнать — кем бы ни был этот человек.

В глазах его было какое-то предупреждение и одновременно разочарование, подумала она. Ей пришла в голову ужасная мысль, что Куммель, возможно, вел себя неосмотрительно в отношении того, что произошло между ними.

Внезапно она поняла, что это похоже на правду. Она знала, что Куммель и Гримм разговаривали в парке по пути сюда. Когда она спросила старика, о чем они говорили, и он сказал: «Мы рассказывали друг другу разные истории». Ужасно нервничая, она вдруг почувствовала, что бессознательно дошла до двери и взялась за ручку.

Гримм, лежавший на кровати, выглядел неестественно одеревенелым, будто весь сосредоточился на боязни нового приступа. Но Августе показалось, что он пытался удержаться и чего-нибудь не сказать. Разговор всегда подождет. Он так долго не разговаривал с ней; даже приезд сюда ничего не изменил. Она подозревала, что в душе он никогда не покидал своего письменного стола в Берлине, где был в безопасности за великой колючей изгородью из книг, под взором огромных строгих портретов предков, безумно беспокоясь о бисмарковских «железе и крови».

— Я думаю, мы очень близки, ты и я, — сказала она с какой-то безнадежной смелостью. — Возможно, невзирая на внешность, мы очень похожи.

— По части преданности семье — да…

— Нет, — осмелилась она прервать его, — я не это имею в виду. Не совсем это. Похожи в том, чего хотим от других людей. Как мы выбираем свое положение в этом мире. В этом отношении, полагаю, я многое взяла от тебя.

Она подошла настолько близко, насколько могла. Ближе, чем могла себе представить. Но при всей симпатии за его улыбкой она видела презрение к ее хождению вокруг да около. Все же это был человек, для которого детали значили очень много. И была одна деталь, которой Августе больше всего не хватало: веские основания, точные ссылки, детальные примечания.

— Я не могу делиться мудростью, Гюстхен, — сказал он. И она это знала. Раздача мудрости была скорее во вкусе его младшего брата. «Будущее — это земля, для которой нет карты», — сказал бы тот сейчас или еще что-нибудь в этом роде. Но Гримм, отказываясь так себя вести, выглядел лишь мудрее. — Твоя жизнь еще впереди. Слишком рано об этом говорить.

— Ты веришь, что люди меняются? Честно?

Он посмотрел на свой стакан. Она видела, что для него это невозможно, и вопреки себе жалела его.

— Думаю, мы можем попытаться переделать самих себя, — сказал он. — Иногда приходится. Мы все страдаем от того, что ты называешь неведением. Но возможно, знание не всегда все решает.

Она открыла дверь и оглянулась.

— Моя мать, — спросила она, — когда пришло время, она знала? О моем отце?

— Об этом тебе следовало бы спросить ее.

Его ответ был не столь резок, каким мог бы быть, но он явно вновь чувствовал себя на твердой почве. Ее практичная мать просто не пошла бы на такой разговор. Она едва ли поняла бы вопрос, не говоря уже о возможности правдивого ответа, тем более сейчас, когда она уже в столь почтенном возрасте. Моя история, моя история… Их было двое: дядя и мать. Оба, казалось, отчаянно пытались отрицать, что когда-то были молоды, и вместе, и каждый сам по себе; оба притворялись старее, чем были на самом деле. Что же это такое, ради чего они так хотели быть слишком старыми? Это был единственный верный вопрос, и Августа поняла, что никогда не сможет его задать.

Побежденная его благопристойностью, она улыбнулась:

— Доброй ночи, дядя.

И в океане пустоты, затопившей ее, когда она вышла, она поняла, что была права, когда просила Куммеля подождать ее у нее в комнате: уравновешенный, деятельный холостой мужчина; новоприбывший принц, который оказался в ее распоряжении.

Якоб сердечно пожал руку Вильгельму, поцеловал в щеку Дортхен, затем подошел к своему столу.

— Тост! — крикнул Старший слишком громко. — Надо сказать тост! Это самые воодушевляющие новости с конца оккупации!

Улыбаясь, Вилли закрыл дверь кабинета от декабрьских сквозняков. Ему понадобилось несколько минут, чтобы найти бутылку подходящего вина, открыть и перелить вино в графин.

Переведя взгляд с Дортхен на беспорядочную кипу листов, Якоб сел в свое кресло. Дважды он поднимал перо и вновь опускал. Отголоски услышанного, казалось, еще отдавались в голове. Три слова в особенности засели там, как обрывки шелка в терновнике: Ничего не изменится.

— Вилли настоял, что мы должны сказать тебе первому, — сказала Дортхен, пронзая его взглядом своих глаз, казавшихся вдвое больше обычного. — Остальным скажем позже. Я удивлена, что он не поговорил с тобой, прежде чем сделать мне предложение! Он говорит, что мы назовем в твою честь нашего первенца. — Она жеманно улыбнулась, совсем на нее не похоже. — Он ведь еще не говорил с тобой, не так ли?