Романовы. Пленники судьбы - Александр Николаевич Боханов

Екатерина могла быть вполне довольной. Всё сладилась быстро и как нельзя удачней. О событиях в Берлине ей сообщал не только Павел. Граф Румянцев каждый день посылал рапорты, из которых следовало, что Король Фридрих – умный старик, – чествуя Цесаревича, всё время изъявлял радость и восхищение по её адресу. Екатерина, хорошо разбираясь в политической игре, не могла не признать, что в Берлине, куда были устремлены все взоры Европы, именно она – главное действующее лицо. Это была «игра по правилам», которую Императрица высоко ценила. В письме Цесаревичу сообщала, что «наидружественнейшие сантименты Короля и всей фамилии соответствуют совершенно моему желанию и ожиданию взаимности».

София-Доротея, эта жизнерадостная «вюртембергская толстушка», Императрице давно приглянулась. Она и сама не могла объяснить, почему ещё в 1767 году, когда впервые задумалась о женитьбе Павла, именно эта, тогда только восьмилетняя, девочка привлекла внимание. И вот минует уж скоро десять лет, а София всё ёще мила сердцу, и, как написала Императрица, она всё время имела Софию «в уме и предмете». С первой невесткой нужного «сообщества» не получилось; та была слишком неуживчивой, своенравной. Даст Бог, теперь всё будет иначе, и будущая супруга Павла окажется покладистой и послушной. От неё большего и не требовалось. Екатерине необходим был внук, а пышущая здоровьем София должна исполнить давнюю и сокровенную мечту Императрицы – произвести на свет полноценное потомство.

Фридрих Великий почти за две недели постоянного общения неплохо изучил Цесаревича. Он ему так напоминал старые годы и другого русского принца, а затем Императора Петра III, трагически погибшего. И Король позже высказал предчувствие, ставшее пророчеством. «Мы не можем обойти молчанием суждение, высказанное знатоками относительно характера этого молодого принца. Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, на котором, будучи призван управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться участи, одинаковой с участью его несчастного отца».

В конце июля 1776 года Цесаревич отправился обратно на родину и 8 августа был уже в Риге. Перед расставанием с Софией он вручил ей собственноручное «Наставление», состоявшее из четырнадцати пунктов. В них разъяснялось, как вести себя по отношению к Императрице, как строить свои отношения с будущим супругом и как относиться к общим условиям жизни в России, к кругу разноименных лиц, с которыми придётся общаться. Особо примечательны наставления, касающиеся отношений с Императрицей, отражавшие собственный кодекс поведения самого Павла.

«Принцесса, приехав одна в эту мало известную и отдалённую страну, поймёт, что её собственная польза требует, чтобы она сблизилась с Её Величеством и снискала Её доверие, дабы иметь в Ней вторую мать и личность, которая будет руководить ею во всех её поступках, без всяких личных видов и целей. В отношении к Императрице принцессе следует быть предупредительной и кроткой, не выказывать досады и не жаловаться на Неё кому бы то ни было; объяснение с глазу на глаз всегда будет наилучшее. Этим она избавит себя от многих интриг и происков, которые не замедлят коснуться её».

Павел Петрович довольно обстоятельно изложил и взгляды на принципы совместной жизни, особо подчеркивая, что исключительный общественный статус диктует особые правила повеления. Основой нерушимости семейного союза могут быть только симпатия, искренность, снисходительность и доброта. При этом будущий муж прекрасно осознавал личные недостатки, не преминув о них сообщить в «Наставлении».

«Я не буду говорить ни о любви, ни о привязанности, – заявлял Великий князь, – ибо это вполне зависит от счастливой случайности; но что касается дружбы и доверия, приобрести которые зависит от нас самих, то я не сомневаюсь, что принцесса пожелает снискать их своим поведением, своей сердечной добротой и иными своими достоинствами, которыми она уже известна.

Ей придётся прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость. Я желал бы, чтобы она принимала снисходительно всё то, что я могу выразить даже, быть может, довольно сухо, хотя и с добрым намерением, относительно образа жизни, уменья одеваться и т. п… Я желаю, чтобы она была со мною совершенно на дружеской ноге, не нарушая, однако, приличия и благопристойности в обществе. Более того, я хочу даже, чтобы она высказывала мне прямо и откровенно всё, что ей не понравится во мне; чтобы она никогда не ставила между мною и ею третьего лица и никогда не допускала, чтобы меня порицали в разговоре с нею, потому что это не отвечает тому расстоянию, которое должно существовать между особою её сана и моего, и подданного».

Пройдут годы, и София, давно ставшая Марией Фёдоровной, напишет на полях данного «Наставления»: «Благодаря Бога, оно мне не понадобилось, так как моя привязанность к нему (Павлу. – А.Б.) всегда побуждала и всегда будет побуждать меня предупреждать его желания; муж мой сознал сам, что требования, им предъявленные, были внушены злополучным опытом его первого брака»…

Всего через несколько дней после приезда Цесаревича в Петербург надо было готовиться к встрече принцессы Софии-Доротеи. 14 августа она была уже в пограничном Мемеле, где её поджидала свита во главе со статс-дамой и женой фельдмаршала графиней Е.М. Румянцевой-Задунайской (1752–1779). Павел Петрович встречал принцессу на подъезде к столице, и 31 августа 1776 года торжественный кортеж прибыл в Царское Село. В свите находилась подруга принцессы баронесса Генриетта-Луиза Оберкирх (1754–1803). В своих воспоминаниях баронесса оставила описание того момента и облика будущей Императрицы: «Она была хороша, как Божий день; высокого для женщины роста, созданная для картины, она соединяла с нежною правильностью черт лица в высшей степени благородный и величественный вид. Она рождена была для короны».

Императрица Екатерина, конечно же, не видела в Софии-Доротеи короносительницу, а увидела милую, умную и учтивую барышню, которая ей понравилась. Она назвала её «очаровательной». По её словам, о такой принцессе только и можно было мечтать. «Она стройна, как нимфа, цвет лица – смесь лилии и розы, прелестнейшая кожа в свете; высокий рост, с соразмерною полнотою, и лёгкая поступь. Кротость, доброта сердца и искренность выражаются у неё на лице. Все от неё в восторге, и тот, кто не полюбит её, будет не прав, так как она создана для этого и делает всё, чтобы быть любимой». В письме Гримму Екатерина назвала принцессу «Психеей»[8] и признавалась, что та «вскружила мне голову».

Екатерина не любила в сердечных делах долгих процедур. На 14 сентября было