За чужие грехи - Агония Иванова

Здесь что-то произошло этой ночью. Что? Почему одна из сестре покончила с собой, а вторая не ночевала дома? Это показалось Антонине каким-то жутким и странным, но она не хотела сейчас лезть к Люсе с расспросами.

Она устало опустилась на краешек дивана, жестом попросила Люсю сесть тоже и обняла ее за плечи.

— Люсенька, послушай меня, пожалуйста… — Антонина вдруг испугалась и решила начать с другого, — у тебя, кроме Наташи есть какие-то родственники?

— Ну… — Люся растерялась, — есть какие-то в Архангельске, я их не знаю. И отец, наверное, где-то есть… он нас бросил уже очень давно…

— А что? — насторожилась она.

Антонина тяжело вздохнула и погладила девочку по спутанным темным волосам. Посмотрела за окно на светло-синее небо. После такой пасмурной ночи такой солнечный день. Жаль, что Наташа уже не увидит его… Ничего не увидит.

— Люся… только, пожалуйста, постарайся принять это, как взрослый человек, — попросила Антонина и взяла руки девочки в свои, поймала ее затуманенный взгляд, — пожалуйста… — девочка только кивнула, — Люся… твоя сестра покончила с собой этой ночью.

— Да что вы такое говорите?! — вскричала Люся, вырвала у Антонины свои руки, ее глаза безумно заблестели, она задышала тяжело и часто, — вы вообще в своем уме?!

— К сожалению да. Люся, это правда. Наташи больше нет…

Люся не издала не звука, ее лицо как-то изменилось, перекосилось, на нем появилась гримаса боли, ужаса и отчаяния. Она стала комкать пальцы, потом вцепилась ими в волосы и убежала на кухню.

— Куда ты? — растерянно прошептала Антонина, вскочила с дивана.

— Валерианки выпить, — донесся до нее жалобный дрожащий голосок Люси. Антонина вздохнула облегченно, осела на диван, помассировала виски. Голова у нее кружилась, все перед глазами плыло, ей было так плохо, как никогда в жизни.

Люся выбежала с кухни без валерианки и с большим ножом, кинулась в прихожую одевать обувь. Когда Ангелина осознала, что произошло, девочки уже и след простыл.

Глава вторая

Нет ничего страшнее тишины. Тишина бывает разной, как и одиночество, а именно эта тишина была той, которая наступает за мгновение до взрыва, до того, как происходит что-то страшное и непоправимое. Эта тишина наполнила собой всю его квартиру, набивалась в уши, наполняла голову, заставляя гудеть. Умолкли все звуки — птицы, машины, собаки за окном, часы, половицы и даже его сердце не билось в этой тишине. «Может я мертв?» — с каким-то облегчением подумал Кир, пощупал свой пульс и разочаровался. И откуда эта мысль? Впрочем, в ней не было ничего удивительного. Столько разных людей, включая его самого, в разные периоды жизни хотели видеть его мертвым, почему бы не сделать их немного счастливее?

В том, чтобы сидеть в тишине и думать о смерти было что-то жуткое. Не приходят такие мысли просто так… Может и в правду?

Он уже давно мертв и даже успел сгнить. Душой… Телу тоже осталось недолго, если судить по опыту отца, главное подналечь сейчас на водку. Пить в одиночестве стало для Кира делом привычным.

Все оставили его квартиру — и Ангелина и Владимир. У каждого из них была жизнь, свои заботы и радости, работа или семья. А он гипнотизировал телефон, прекрасно зная, что тот не зазвонит, борясь с собой, чтобы не набрать номер, который стоило бы забыть.

«Я хотя бы узнаю, что у нее все в порядке» — утешил себя Кир, все-таки снял трубку, все-таки позвонил. Один гудок, второй, третий… Может быть что-то случилось?

Скорее всего, они просто в школе — утешил он себя, в той самой злосчастной школе, у ворот которой они встретились впервые. Что было бы, если бы этой встречи не произошло? Каждый из них жил своей жизнью — прежней, обычной… безнадежной. Совершая свои прежние ошибки. Наступая на одни и те же грабли тысячи раз. Но сейчас он наступал на них снова, потому что подумал только о себе.

Что было бы с Наташей и Люсей? Все было бы как прежде. Никто бы не вторгался в их маленький мир, чтобы разрушить его, разнести в щепки.

Резкий звонок в дверь заставил его положить обратно трубку, упрямо отвечавшую только длинными протяжными гудками, лишавшими его надежды. Вернулась Ангелина? Ему совсем не хотелось сейчас говорить с ней, а еще меньше хотелось говорить с Владимиром.

Человек за дверью позвонил еще раз.

— Черт бы вас побрал… — хрипло пробормотал Кир, на всякий случай убрал полупустую бутылку в шкаф, на случай, если нежданным гостем окажется Владимир, и отправился открывать.

— Люся… — только и успел сказать он, прежде, чем разъяренная девочка бросилась в квартиру. Она была не похожа на себя, исполненная гнева, отчаяния и боли. Щеки ее сияли от слез, глаза сверлили его мутным и безумным взглядом, она дышала часто и тяжело, готовая кинуться в бой с кухонным ножом, который ловко извлекла из-под легкого пальто, но, кажется, на мгновение испугалась того, что собиралась сделать.

— Наташи здесь нет… — начал, было, он, но она не дала ему закончить.

— Конечно, ее здесь нет! — заорала Люся так, что зазвенели оконные стекла, — потому что она мертва, потому что ты убил ее, тварь! Мерзавец… урод… — в нахлынувшей на нее волне гнева она совершила рывок в его сторону и полоснула ножом по его горлу, он не успел опомниться или увернуться, да и после ее слов как-то потерял всякое желание сопротивляться. Достаточно глубокую, но, увы, не смертельную рану он зажал рукой скорее инстинктивно, чем из реального желания остановить кровь. Теперь она струилась по пальцам на рубашку, и, стекая вниз, капала на пол. Люся заторможено смотрела на эту рану, на нож у себя в руках с которого тоже капала его кровь с чувством брезгливости и в тоже время с этой непереносимой болью.

Кир пытался переварить ее слова.

Почему она сказала, что Наташа мертва?…

— Что с ней… — робко попытался спросить он, но поздно понял, что эти слова только добавят масла в огонь.

Люся молчала, тряслась и плакала, все крепче сжимая нож, ее пальцы побелели от усердия.

Ему казалось, что рана куда более глубокая, чем она есть, и он умирает, но это было не так, просто ему вдруг тоже стало очень больно. Ему очень хотелось успокоить ее, как-то помочь, но он не имел права даже прикоснуться, да и едва ли она стала бы его слушать.

— Ты мразь… — Люся зачем-то попятилась, переложила нож в другую руку, хотя это было бессмысленно — обе ее руки одинаково сильно тряслись, — ты подонок, не имеющий права на жизнь… ты убил ее… ты… ты… — слова потонули в хриплых всхлипах и вдруг слезы сменились новой яростью, она бросилась на него с новым ударом. Сначала он решил, что не имеет права ей мешать, а потом вдруг осознал, что его смерть хотя и принесет ей облегчение, но разрушит ее жизнь… Разрушить жизнь, которую он разрушил уже и так? Если бы у него были силы, он бы посмеялся над этим.