Путь Империи - Александр Воронков

Одетый в живописную чёрную куртку-доломан германского гусара, алые галифе, обутый в матово сияющие сапоги со звенящими серебряными монетками шпорами, Котовский на полторы головы возвышался над большинством партизан-«косиньеров». Также отличавшийся почти двухметровым ростом Рокоссовский с первых мгновений почувствовал, что вызвал симпатию у этого богатыря. Когда же Котовский ознакомился с запиской подпольного социалистического комитета с просьбой «принять товарища Казимежа в отряд борцов за нашу вольность и вашу», то совсем подобрел.

— Да, «товарищ Казимеж», это ж надо, куда тебя занесло: из самой Варшавы аж почти до бреславльских земель! Без малого треть Польши протопал — и всё, небось, ножками?

— Не всё. Вёрст с двенадцать с хлопами на телегах проехал — широко улыбнулся в ответ Казик.

— Да, двенадцать вёрст — это сильно! Я вот, помню, тоже как-то ножками потопал: от Нерчинских рудников до Читы, когда с каторги ушёл. А сколько тебе годов? По росту вроде парень, а на лицо — совсем молодой вьюнош. Сознавайся, как на исповеди!

— Ну… Это… Шестнадцать…

— Будет?

— Будет. В декабре точно будет.

— Э, брат, до декабря ещё дожить надо. А чтоб дожить, нам как следует подраться придётся: вон сколько вокруг немецкого воронья! Ты хоть стрелять-то умеешь?

— Стрелял… Из револьвера. Два раза барабан расстрелял.

— И попал?

— Попал. В сарай.

— Орёл! Ну прямо Соколиный Глаз!

— А вы не смейтесь, бо ударю.

— Меня?

— А то кого же!

— А ну-ка, покажи силу, вот кулак мой — разожми!

Несмотря на то, что руки Казимежа были неплохо развиты в каменотёсной мастерской у дяди, а впоследствии — и на чулочной фабрике, разогнуть крепко сжатые в кулак пальцы командира Рокоссовскому не удалось, несмотря на натужное пыхтение в течении пяти минут.

— Ну что, орёл, не осилил? А почему? А потому, что гимнастику делать надо каждый день в зной и мороз, в тюрьме и на воле. А кисть руки постоянно упражнять: сжал-разжал кулак, сжал-разжал. Зато потом от твоей сабли германские уланы раздваиваться начнут: ноги в седле, а туловище — на земле. Так-то!

Ну, да ладно. Надо подумать, как к тебя к делу пристроить. Станислав Станиславович! Подойди-ка! — позвал командир одного из чистивших лошадей «косиньеров».

— Вот, знакомьтесь. Это — товарищ Казимеж Рокоссовский, варшавянин. А это — Станислав Пестковский, командир отрядного резерва, где мы учим новоприбывших верховой езде, обращению с оружием и прочим военным азам. Прошу, как говориться, любить и жаловать! А ты, Станислав, прими этого орла под своё крыло, выдай оружие посерьёзнее его пятизарядной сморкалки и в первом же немецком имении реквизируй парню коня с седлом и сбруей. Да не забудь — пятую часть цены лошади хозяевам марками выдай, а на остальное расписку. А то знаю я вас!

— Зачем обижаешь, командир…

— Не обижаю, а шутю! Ну, ступайте!

С тех пор прошло десять дней, а главное — две стычки с германскими солдатами, расквартированными с начала восстания по многим крупным фольваркам немецких поселенцев. Во дворе именно такого фольварка и сидел Казимир, пытаясь втолковать пленному солдату, что никто того расстреливать не намерен. Благо, солдат попался из местных, и по-польски, худо-бедно, но понимал.

— Ну сам посуди, Никиш, зачем нам тебя убивать? Ты ни в кого не стрелял, сам оружие бросил, руки поднял, когда мы ночью ворвались. Здешних поляков-батраков не обижал, имущество их не трогал.

— А как же лейтенант Фельгибель? — кивнул немец на торчащие из-за угла коровника скрюченные ноги в лакированных офицерских сапогах.

— А что лейтенант? Во-первых, его просто лошадь стоптала, когда он с люгером своим по двору метался. А во-вторых, сам подумай, кто он, а кто ты.

— Оба немцы…

— Только и того, что немцы. А так — ты — сын рабочего, я — тоже рабочий, командир наш агрономом был, большинство наших — простые крестьяне. А Фельгибель твой — из потомственных дворян, все его предки над твоими предками пановали, их трудом себе богатства добывали. Вот, скажем, если бы сюда, в Польшу такие вот рыцари-дворяне не полезли — разве не могли бы простые поляки с трудящимися немцами в мире жить?

— Могли бы. Мы бы, как и прежде, у себя жили, а вы, поляки — у себя. Рабочему человеку много не надо: дом, да работа, да семья хорошая.

— Вот! Верно понял!

— Но ведь сейчас поляки убивают немцев — и здесь, и в Остеррейхе?

— Не все и не везде. Вот если бы, к примеру, сюда пришли отряды Минкевича, то верно — скорее всего всех немцев в фольварке перебили б и пожгли здесь всё. Бандиты настоящие а не солдаты! Жолнежи Довбор-Мусницкого — те дисциплину понимают, недаром их воевода — настоящий генерал, держит в кулаке. Но и они бы, вероятно, после освобождения Польши всех немцев повысылали. А мы, «косиньеры», говорим — нет вражды между трудящимися Польши, на каком бы языке они не говорили! Вместе должны мы бороться с разжиревшими на нашем поте и нашей крови пауками-фабрикантами и помещиками! Но для этого следует возродить единую Польшу, разорванную жадными до чужих земель монархами.

— Говорите — монархи жадные. А как же без кайзера жить можно? Нельзя. Вот я слышал, что в Остеррейхе повстанцы открыто говорят — хотим круля!

— Это ты про довборчиков слышал. Довбор-Мусницкий — генерал царский, к самодержавию привык и сам хочет в Кракове короноваться. И знамёна у них как красный крест с белыми углами между лучей, а в центре — коронованный орёл Ягеллонов. У минкевчиков — просто флаги двуцветные. А у нас, «косиньеров», прапор красный, а в центре — орлица Пястов — без короны, но со скрещенными косой и молотом в лапах. Это значит, что возрождённая Польша должна опираться на братский союз крестьян и рабочих.

— Не понимаю. «Пястов» — что такое? И как можно: герб — и без короны?

— Ну ты тёмный, как совесть тирана! Пяст — это был первый польский князь, кёниг по-вашему. Между прочим — сперва простым крестьянином был, землю пахал и колёса на продажу делал. А короны нам не надо — новая Польша должна стать республикой!

— Это как Швейцария?

— Посмотрим. Может, будет как Швейцария, может быть — как Северо-Американские Штаты, может — ещё как-нибудь: время покажет. Но что Польша будет свободной — это точно!

Вместо эпилога

20 июня 1913 года по европейскому стилю полковник Андрей Павлович Кольцов, покончив со служебными делами, для решения которых вот уже почти полгода колесил по Североамериканским Соединённым Штатам и Европе, наконец-то возвращался домой, в Россию. Позади остались показательные десантирования и аэробомбардировка мишеней на полигонах Салоник и Вест-Пойнта, томительные разъяснения коннетикутским инженерам-оружейникам выявленных в дни минувшей войны недостатков пулемётов Максима под русский патрон в три линии и заказ дикого количества модифицированных автоматических пистолетов «Зверобой» и «Кольт» для формируемых частей особого назначения, переговоры в оффисах Опеля и Даймлера о поставке в Россию в течении двух дет ещё двух тысяч полутонных грузовых авто и семисот тракторов. Теперь же, покончив с последним поручением, касающемся заказа на изготовление в швейцарском Нейгаузене двух тысяч облегчённых алюминиевых коробов для спускаемого приспособления Котельникова, ставшего широко известным после победного Чаталжийского сражения и уже получившем прозвище «parapluie russe» («русский зонтик»), Кольцов подходил к зданию Шафгаузенского банхофа, чтобы наконец-то сесть в поезд, следующий через Германию в Санкт-Петербург.

Путь предстоял долгий, попутчиков-сослуживцев у него не было, ибо последние из господ офицеров и урядников, демонстрировавших перед иностранцами технику прыжков и метания бомб, стрел и гранат с аэропланов по окончании своей командировки ещё в апреле покинули Андрея Павловича и отбыли в столицу Российской Империи морским путём напрямую из Нью-Йорка. Кольцову же пришлось воленс-ноленс исколесить на обратном пути чуть ли не половину старушки Европы. Служба-с!

Потому не было ничего необычного в том, что в пристанционном магазинчике Кольцов приобрёл весьма внушительную кипу свежих и вчерашних газет на трёх языках, дабы чтением скрасить вагонную скуку. Помимо собственно швейцарских, в пачке оказались хоть и не утренние, но всё же относительно свежие британские и германские газеты.

Как всегда с точностью лучших швейцарских хронометров состав подкатил к перрону. Непривычно лишённые классификационной жёлтой, синей и зелёной окраски красные вагончики с дверьми полудюжины куппэ, открывающимися прямо наружу, мягко качнулись при остановке, залязгали буфера, прибывшие пассажиры мелкими группами и в одиночку покинули состав, направляясь к одной вокзальной двери, в то время как через соседнюю строгие железнодорожники в чёрных мундирах с вежливыми кивками пропускали господ отъезжающих, не забывая, однако же, споро клацать компостерами, просекая билетные картонки.