Черные молнии. Повелитель Ижоры - Александр Альбертович Егоров

одолжил ему своего «макарова», а куда бы он делся. Главное, что отец ничего не заметил. Он-то ведь строго запретил брать с собой оружие. Неизвестно почему.

Ингвар потянулся и пододвинул поближе свой посох. В конец этой длинной палки был врезан крупный кроваво-красный камень – рубин или аметист. Он таинственно поблескивал в свете излучателей, которым оставалось греться уже недолго. Сияющие глаза Перуна и его друзей – Святовида со Сварогом – вычертили на земле замысловатые треугольники, которые становились все ярче и ярче, будто свечение исходило из самой земли. Это зрелище завораживало.

Филипп заметил, что картина меняется, если смотреть из разных точек: перед глазами возникали и исчезали голографические фигуры, призрачные пирамиды, падающие башни, и все это напоминало… да, конечно, все это напоминало графические модели, скажем, industrial, который он так любил когда-то в детстве. Ник смотрел туда же. Но никто не мог поручиться, что видел он то же самое.

– Сейчас начнется, – предупредил Ингвар. – Желаю удачного трансфера.

Ник хотел о чем-то спросить, но не успел: конунг подхватил свой посох, поднял его повыше, и камень рассыпался искрами, как бенгальский огонь.

Боль была такой реальной, словно кто-то хлестнул кнутом прямо по лицу, и Фил поскорее зажал ладонями глаза. Это тоже был сдвиг, параллакс, но немного иной, не такой, как раньше. Вечером Ингвар что-то говорил о пространственно-временной координатной сетке, только Филипп мало что понял. Меж тем ощущения были такими, будто сама земля уходит из-под ног и всей своей массой катится куда-то в сторону. На небо Фил глядеть боялся. Было ясно, что ничего хорошего там происходить не может: луна пересекла небосклон и остановилась, бледнея на глазах, потому что на другой стороне неба уже забрезжил рассвет. Путешествие заняло полночи – а по секундомеру меньше минуты. Но секундомера ни у кого не оказалось, да и поглядеть на него не удалось бы, потому что стало совсем темно и почему-то душно.

Затем где-то сверху заскрипели петли. В потолке открылся квадратный люк, и чья-то фигура показалась в ореоле света.

– Добро пожаловать на новгородскую землю, господа гости, – раздался голос. – Надеюсь, путешествие не было утомительным.

Часть 14

Говоривший медленно, тяжело спускался по лестнице. Вот он обернулся к гостям – и оказался пожилым толстяком с одутловатым лицом, клочковатой бородкой и лысиной в полголовы. В руке он держал толстую восковую свечу. Да и сам здешний воздух казался вязким, как воск, и пахло здесь воском, как в церкви, и как будто даже медом.

Вероятно, из-за этого толстяк сперва засопел, закряхтел, а потом оглушительно чихнул. Свечка погасла.

– Да будьте здоровы уже, Борис Александрович, – рассмеялся конунг Ингвар. – Помочь вам?

И он достал из кармана фонарик.

– Никшни, с-сатана, – нахмурил брови толстяк, возясь с зажигалкой. – Да, знаю, знаю: анахронизм. Нет у нас еще нормального сатаны в одиннадцатом веке… Не додумались… Ну да какая к черту разница…

Ник с Филиппом переглянулись. Свеча кое-как разгорелась, и окружающая реальность снова раздалась вширь. Гости стояли посреди огромного подвала с низким бревенчатым потолком, где вдоль стен были уложены целые груды восковых голов и связки готовых свечей. Пока они озирались, выпуклые глаза толстяка тоже заблестели интересом:

– А кого это ты приволок с собой, дорогой мой Гарик? – осведомился он. – Что за мальцы? А уж этот-то, темненький, хор-рош... Да какая у нас челочка… В вашем классе тоже был один такой, помнишь?

– Не в нашем, в параллельном. Макс Ковалевский. Как же Макса не помнить? Он же у нас в школе первым готом был.

– Точно, вы их готами называли… ох, мальчик… поглядишь у меня на настоящих готов в Гостином дворе, в штаны наложишь…

– Я не gothic, – возразил Ник. – И вообще…

– Не обижай младшего, Борис Александрович, – перебил его Ингвар. – Да ты погляди на него. Узнаешь, чья кровь-то?

Старикан ткнул свечкой Нику прямо в лицо.

– Ну, ну… – он вгляделся и довольно осклабился. – Конечно, конечно. Как не узнать. Вылитый Коля Мирский, только темнее. Кольт вечно морду Ковалевскому бил, вот и наградил бог сыночком… Ирония судьбы… рад знакомству, рад… Жаль, сестричку с собой не взял, тоже бы обнял с радостью…

Ник отвернулся.

– Ну, хорошо… – толстяк занялся Филиппом. – А ты у нас кто таков? Верно ли я догадался – молодой Филипп-ярл собственной персоной?

Свечка переместилась. Фил внимательно глянул сквозь пламя свечи прямо в глаза толстяку.

– У-ух ты, – воскликнул тот, нимало не смутившись. – Какие мы суровые. Да не сердись ты, не сердись. Ишь глаза таращит. Давай-ка лучше поздороваемся.

Фил пожал протянутую руку, пухлую, как котлета.

– Ты уж извини старика, – Борис явно наслаждался, играя в какого-то неизвестного Филу литературного героя. – Мне простительно.

Он зачем-то помахал свечкой перед носом у Филиппа, как поп кадилом, потом прикрыл пламя рукой и заговорил снова, уже совсем другим тоном:

– А если без шуток – ты как всегда вовремя, Игорек. Дело есть… приблизительно на миллион долларов. Давайте-ка поднимемся ко мне, выпьем, закусим чем Хорс послал… заодно и о нашем вопросе потолкуем.

* * *

Окна в палатах князя Борислава были аутентичными: низкими, подслеповатыми, с частым переплетом. В свинцовые рамки были вставлены мутные разнокалиберные стеклышки. Свет через них проникал кое-как, вдобавок было еще и душно.

Поэтому хозяин поднатужился и широко распахнул разбухшие, как и он сам, оконные створки. Стало светлее. В горницу ворвались звуки с улицы: лай собак, крики челяди, конское ржание – и все вместе, и по отдельности. Людская речь одиннадцатого века показалась Филу забавной, какой-то округлой, диковинной, словно у говоривших совсем иначе ворочался язык во рту. Их слова опознавались сознанием как знакомые и родные – вот только понять, что эти слова означают, не очень-то удавалось.

Пока взрослые разливали что-то в серебряные стаканчики, Фил высунулся в окно и стал смотреть вниз. Ник пристроился рядом.

Они находились во втором жилье высокого терема, выстроенного на подклети, этаже