Беглая княжна Мышецкая - Владимир Иванович Буртовой

не всхрапывает? Лихие люди здесь быть не могут, близ большого казацкого войска».

С полчаса тому назад княжна Лукерья, заботясь о раненых в Надеином Усолье, как всегда, чуть свет поднялась, чтобы сделать им повязки, напоить лечебными отварами, и потом уже весь день со спокойной совестью заниматься хозяйственными делами, заботясь о милом Михасе и его друзьях.

– Луша, возьми кого-нибудь в охрану, – в который раз просил Михаил, подведя коня к землянке, в которой они уютно разместились вдвоем. После тех душевных потрясений, перенесенных под Синбирском, поняв, насколько непредсказуемой может быть их личное счастье, Михаил вдруг почувствовал себя таким одиноким и брошенным, что в одну ночь, проснувшись от тоскливой боли сердца, протянул руку под занавеску, которой была перегорожена землянка на две горницы, нашел горячую грудь Луши и понял – она тоже не спит, ждет, ждет своего счастья…

– Ну, что ты, милый Михась, кого мне бояться? Да и при оружии я – вот, два пистоля у пояса, сабля, в сапоге кинжал… Аннушкин. Я живо обернусь, с восходом солнца ворочусь и сготовлю тебе что-нибудь вкусное, с грибочками. – Княжна Лукерья нагнулась из седла, они на миг затаили дыхание в жадном поцелуе, Михаил хлопнул коня по боку, махнул на прощание рукой.

– Поклон Ивашке Балаке и Янке Сукину от нас!..

В ста саженях от Надеина Усолья, которое ранними дымами из печных труб угадывалось за поворотом дороги, ее вдруг остановило чье-то уставшее сопение.

«Должно, дальний караул казацкий», – старалась успокоить себя княжна Лукерья, тронула коня пятками, заставляя идти вперед.

Баба-ах!

Этот дальний, от Волги сполошный выстрел, как звонкий удар пастушечьего кнута над задремавшим овечьим стадом, будоражил лес по обе стороны дороги.

– Хватайте казака-а!

– Дорогу закро-ой! Назад не пущай!

Из темных, неясных по очертанию кустов близ дороги с треском под ногами вывалились чужие стрельцы, размахивая перед собой бердышами, копьями, саблями, а в глазах ближнего стрелецкого десятника неподдельная радость, что именно ему в руки пал воровской гонец к атаману, не иначе.

Княжна Лукерья вздыбила коня, чтобы повернуть его и умчаться к Теплому Стану, но дорогу уже перекрыла плотная стена набегающих ратников.

«Стрельцы московские! – ужаснулась княжна Лукерья. – Стрельцы под Надеиным Усольем». Она проворно выдернула пистоль, взвела курок, зная, что порох там уже присыпан, и не целясь – главное, дать казакам сполошный знак! – выстрелила в сияющего десятника.

– Има-ай! Уйдет!

– Арканом лови-и!

– Коня стреляйте, вали его с коня!

Свистнул над головой аркан, но конь успел сделать бросок, и жесткая петля скользнула по спине княжны Лукерьи. Она стегнула коня плетью – теперь только в Надеино Усолье, успеть поднять казаков, упредить и дать возможность взяться за оружие, иначе побьют их сонными…

За спиной ударили несколько пищальных выстрелов, пули профырчали над головой, конь вдруг споткнулся, заржал и перешел на медленную рысь, а потом и вовсе остановился. Княжна Лукерья живо слетела с седла, намереваясь броситься в спасительные кусты, но чьи-то руки уже схватили за плечи.

– Ага-а, попался воровской казачишка, теперича висеть тебе на высоком суку!

– Эге-е, шибко брыкается! Угомонись, а то как дам по башке, что к воеводе тело довезу, а за душу не ручаюсь!

Княжна Лукерья успела выхватить второй пистоль, взвела курок прежде, чем ее свалили на землю. Выстрел прозвучал глухо, словно рядом хрупнула под ногой сырая веточка, десятник, а это был именно он, взревел дурным голосом и повалился, увлекая за собой и княжну Лукерью. Падая, она крутнулась из грубых рук, откатилась к обочине дороги, но встать на ноги ей не удалось – трое или четверо московских стрельцов в малиновых кафтанах ухватили ее за руки. С головы слетела казацкая шапка, и один из нападавших, молоденький стрелец, завопил словно бы от радости:

– Братцы-ы! Да это же девка! С косой длиннющей!

– Ну-у? – загудело вокруг княжны Лукерьи. – Кой черт? Неужто ведьму ухватили?

– Точно! Не иначе, как с ночного шабаша к себе возвращалась! К стрелецкому голове тащить, альбо к местному попу?

– Эй, чего встали? Вали вперед на село! Руби воровскую шайку! Сотник уже туда побег!

– Пятидесятник, тут бабу словили!

– Какую еще бабу? Сказано – вали на село, окружай воровской стан, чтоб не утекли по лесам!

– Да бабу в казацком кафтане! Десятника Наума Докучая из пистоля застрелила!

– Не до бабы теперь! Пошли на село! А бабу пускай кто-нибудь следом волокет! Да повяжите ее покрепче, чтоб не сбежала куда!

Вокруг Надеина Усолья, а вскоре и в самом селе, разгорелась отчаянная схватка. Гремели выстрелы, стоял сплошной рев дерущихся людей, кричали женщины, стараясь укрыть перепуганных ребятишек от возможных случайных пуль. Княжну Лукерью за руки волокли к селу следом за наступающими стрельцами, да она и сама не сопротивлялась, понимая, что в противном случае ее оглушат чем-нибудь по голове, и тогда вовсе ей не спастись. А так, в суматохе боя, полагаясь на кинжал в сапоге, который не догадались поискать сопровождавшие ее стрельцы…

«Попалась! Ах ты, Господи, попалась стрельцам в лапы! В Теплом Стане атаман не ждет беды, казаков в Надеином Усолье порубят…» Княжна Лукерья стонала не от боли в руках, которые сжимали крепкие мужские пальцы, стонала от понимания, какой негаданной опасности подвергаются ее Михась и их друзья.

На окраине Надеина Усолья большая толпа дерущихся накатилась на княжну Лукерью и двух стрельцов при ней. Она хотела было подать голос, но при первых же звуках: «Казаки…» – ей захлопнули рот потной шапкой, сбили на землю и сверху навалились. Княжна Лукерья, задыхаясь, слышала, как мимо бежали какие-то люди, стреляли, кричали: «Руб-и! Держи-и! Секи в капусту боярских собак!»

Скоро гвалт драки переместился в гущу леса и постепенно затих. Княжна Лукерья надрывно закашляла, шапку от лица убрали, и она поднялась на ноги.

– Иди, ведьма клятая! Шагай вперед! Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте! Ишь, упирается, словно пень лесной!

Село трудно было окинуть взглядом – густой предрассветный туман смешался с дымом возникших в нескольких местах пожаров, по улицам бегали десятками стрельцы, заглядывали в избы, шарили по чердакам и погребам, полошили овец и свиней в дворовых постройках, и поросячий визг нередко на миг заглушался выстрелами…

Белоярский стрелецкий голова Афанасий Козинский, высокий, с реденькой, будто выщипанной, бородкой, со злыми глазами распекал бранью своих сотников – зачем не усмотрели и дали уйти из села в лес изрядной толпе казаков.

– Те воры на нас большой кучей да в одном месте навалились, ведомые своими походными атаманами. Стрельцов бердышами изрубили, из пистолей постреляли, – оправдывался начальный над самарскими стрельцами в Белом Яру сотник Григорий Аристов. – Когда московские стрельцы к тому