Чтоб услыхал хоть один человек - Рюноскэ Акутагава

Если у тебя есть какая-нибудь книжка mysterious[64] историй, сообщи. (…) В предисловии к своему сборнику стихов Россетти пишет, что книгами, в которых описывается сверхъестественное, зачитываются. Мне кажется, он слишком самоуверен. Я иногда читаю его с улыбкой. О, как бы мне хотелось жить в чистом мире стихов, как этот поэт. Adieu[65].

Рю

ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ

20 июля 1912 года

(Письмо написано по-английски)

Дорогой друг!

Благодарю за тёплое, сердечное письмо.

Сейчас семь часов вечера, и я мысленно представил себе, как ты, твоя мама, сестра и братья весело разговариваете, смеётесь. Ты, разумеется, говоришь восхитительнее всех, твоё смуглое, оливково-загорелое лицо расплылось в сердечной улыбке, а маленькие братья отпускают шутливые замечания, над которыми все (даже твоя мама и сестра) просто не могут не смеяться.

Освещённый желтоватым светом лампы смеющийся кружок, заливающийся серебряным колокольчиком, сладкий запах цветов, стрекотание сверчка – представляя себе всё это, я пишу тебе письмо в своей душной библиотеке, обливаясь потом, поедаемый москитами. Пожалей меня!

Лето в Токио до ужаса отвратительно. Красное солнце, сверкающее, точно раскалённый добела металлический шар, струит свет и жару на иссохшую землю, которая смотрит на безоблачное небо налитыми кровью глазами. Заводские трубы, стены домов, рельсы, тротуары – все, что есть на земле, тяжело вздыхает от тяжких мучений, ниспосланных солнцем. (Возможно, тебе трудно понять, сколь отвратительно лето в Токио, и тебе смешна моя невообразимая ненависть к лету.) В этой ужасной жаре и духоте думать о поэзии, о жизни, о вечности совершенно невозможно.

Я чувствую себя летающей рыбой, упавшей, к своему несчастью, на палубу корабля и умирающей на ней. К тому же мне ужасно досаждают пыль, вонь протухшей рыбы, жужжание насекомых, страшные на вид ящерицы и самые надоедливые из всех – москиты. Короче говоря, королева лета, столь благосклонная к тебе, со мной весьма жестока.

Я читал «Юсэнкуцу», мечтая о счастливой стране, где сияет солнце и всё цветёт, где действительность превращается в восхитительную мечту, а страдания – в жизнь, полную прекрасных наслаждений. Я хочу забыть обо всем вульгарном и банальном в этой прекрасной, сказочной стране и жить жизнью, которой живут не обычные мужчины и женщины, а боги и богини под сапфирным небом этой счастливой страны, окутанной запахами белоснежных цветов груши, с поэтом этой фантазии Тёбунсэем.

Не смейся над моими детскими мечтами! Это моё маленькое королевство, где таинственная луна освещает таинственную страну. Я мечтаю день и ночь, мечтаю о цветущей розе, и в этой мечте (это моя башня из слоновой кости) я нахожу счастливую печаль, одиночество – но сладкое, покинутость – но приятную. «Голубой лотос одиночества, – сказал один из древних индийских поэтов, – распускается только в белёсой вечерней дымке фантазии, науки и искусств; и нет науки без mussen[66]». Ты можешь назвать также историю, логику, этику, философию и т. д., а в числе «искусств» – музыку и живопись. Фавны и нимфы, танцующие в залитой лунным светом долине, где цветут красные розы и жёлтые нарциссы, поют весёлые песни и играют на флейтах, а в это время седовласые, морщинистые историки и философы погружены в свои так называемые научные изыскания. Песни фавнов и исследования историков одно и то же, но есть и различие между ними: первое прекрасно, а последнее – невероятно скучно.

Зеленоватый мотылёк сел мне на плечо. За окном в июньских сумерках тихо шелестят дубы. Пахнет сеном, слышится монотонное мычание коров, в небе жёлтый нарождающийся месяц – наступает ночь с её мыслями и снами.

Я должен зажечь лампу и сесть ужинать с моими старыми отцом и матерью.

Искренне твой, Р. Акутагава

Р.S. «Саломея» Бёрдсли прекрасна. Я нашёл её вчера в букинистической лавке. Она стоила семь иен.

ПИСЬМО ФУДЗИОКЕ ДЗОРОКУ[67]

2 августа 1912 года, Синдзюку

Написал тебе письмо ещё во время болезни императора и уже собирался отправить, но из-за волнений в связи с выходившими один за другим экстренными выпусками газеты, сообщавшими о состоянии его здоровья, забыл отправить, и конверт, который я положил на книжную полку, покрылся пылью. А в это время от тебя пришло письмо в розовом конверте, и я, разорвав своё старое, пишу заново. Сестра, ходившая в один из вечеров во время болезни императора к мосту Футаэбаси, чтобы поклониться императорскому дворцу, рассказывала мне со слезами на глазах, что трое школьников, склонившись в поклоне к самой земле, оставались в такой позе чуть ли не полчаса. Меня рассказ сестры подвиг тоже пойти к мосту Футаэбаси, я сказал, что хочу поблагодарить императора за рескрипт, но там я увидел студента, который покончил с собой, выпив сильный яд, – на меня это произвело ужасное впечатление. Я подумал, чем садиться в трамвай и ехать поклониться императорскому дворцу ради того, чтобы оказаться рядом с этим студентом, лучше было бы остаться дома, и помолился за выздоровление императора. А вскоре было сообщено о его кончине. Но когда в моих руках оказался экстренный выпуск газеты с траурной рамкой, который пришёл, когда было уже темно, я подумал, что всё же поступил правильно, отправившись поклониться императорскому дворцу.

Вчера (первого числа) в колледже была траурная церемония. В зале, где собрались находившиеся в Токио ученики, Кикути-сан, стоя под красно-золотым школьным знаменем, зачитал слова скорби по усопшему. После этого он произнёс довольно длинную речь. Она была очень тёплой. За несколько дней до этого представители учащихся отправились к Кикути-сану, чтобы вручить ему письмо с выражением скорби, однако не дождались – в одиннадцать часов вечера его ещё не было – и решили идти по домам, но по дороге встретили сэнсэя. Подставляя ветру разгорячённое выпивкой лицо, он заявил им: «Болезнь его величества для меня невыносима». Это было как раз вечером двадцать восьмого. Двадцать восьмого они же ходили к Таниями-сану, который сказал, что «Хори-сан, несмотря на это ужасное событие, отправился развлекаться в Асакусу, ну что с ним поделаешь», и сам всё время пьёт и никак не может остановиться. Услышав о таком скандале, я почувствовал внутренний протест – насколько большего уважения достойно поведение моих необразованных мамы и тётушки, чем Кикути-сана, зачитавшего слова скорби по усопшему. И вправду, когда пришёл специальный выпуск газеты с известием о смерти императора, все мои домашние горько плакали. А уж преподавателям колледжа, я считаю, вести себя так совсем не пристало.

Хорошо бы в число развлечений, которые сейчас запрещены, не включили экскурсии, тогда после снятия траура, я надеюсь, мне