Сказки уличного фонаря - Павел Лаптев

Так что теории о человеке, как о первооткрывателе космоса сильно преувеличены. Человек — звучит гордо! Ага! Это инопланетяне увидели небось мыша в иллюминатор и усвоили для себя, что мышь — звучит гордо, или собака или ля…! Не! Лягушек вот в космосе не было. Разве что головастики. Фу!

Правда — никаких инопланетян не видел. Ха!

И Бога не видел. Бабульки возле дома просили, мол, сынок, Бога увидишь, передай Ему от нас поклон. А еще чего передать — гостинец? Ага! Будь сделано! Товарищь Господь, разрешите доложить, нате Вам от бабы Шуры чего, огурчиков с помидорчиками, забранируйте для нее номерок в царствии божьем. Дура, блин — почем опиум для народа?

Ма-те-ри-а-лизм! Научный ком-му-низм! Марк-сизм! Этот… как его… А-те-изм, ык… Ык!

Хорошо-то как! Да нахрен этот чёрный космос, когда на земле такая красота!

Земля, она мать, так сказать наша, взрастила сыновей своих на партийных дрожжах, взлелеяла, приказала, мол, летите, голуби, осваивайте дали космические, планеты далёкие, чтобы нести вам свет коммунизма на другие планеты. А то я лет, эдак, через пять миллиардов сдохну. А-а! Ха-а!

Заметить сворачивающий с дороги на поле трактор. Обрадоваться разумным существам, увидеть существ в виде двух поющих и матерящихся крестьян в фуфайках. Вежливо поздороваться с ними, подошедшими. Получить удар кулака одного из них в своё лицо. Получить удар кулака другого в живот. Почувствовать боль в теле.

Страннобыстрым движением вытащить из кармана пистолет, замедленно снять с предохранителя и нажать на курок. Нажать ещё раз.

Услышать шум, потом ничего не услышать. Увидеть падающие тела.

Кругом враги, везде вредители!

На советского космонавта с кулаками. Кулаки!

Поддеть ботинком скафандра голову первого, выстрелить в неё контрольно; пнуть голову второго, спустить курок, заметить, что выстрела не было. Вытащить обойму, обнаружить, что патронов нет, плюнуть на второго, послать к едреней матери главного конструктора, обещавшего полный магазин, вернуть его тут же добрым словом за коньяк. Достать из кармана бутылку и выпить до дна.

Ощутить облегчение и эйфорию. Захотеть курить. Найти в фуфайке одного крестьянина папиросы Беломор, достать там же спички. Затянуться, ещё затянуться. Закашлять. Щелчком среднего пальца стрельнуть папиросу в кабину спускаемого аппарата, представить, что папироса это ракета, увидеть дым из кабины и не заострить внимание.

Закрыть глаза, представить себя идущего по красной площади в Москве, увидеть улыбающегося Генсека, ощутить руки его пожатия, губы его поцелуя. Ощутить позыв мочевого пузыря от своей значимости для вселенной, для этой Земли. С мучениями расстегнуть комбинезон и сделать на землю свое дело. Увидеть капли влаги на листьях дерев, на комбинезоне, удивиться нарушению закона всемирного тяготения, рассмеяться, поняв, что это дождь. Увидеть молнию, услышать раскат грома. И отдаться во власть стихии земной, словно сын вернувшийся из блудного неродного космоса. В свои рамки, естество своё, в самое себя.

Дождь, воплощенный в громовые раскаты, в трели каплей по листве, в звоны луж, дождь, заполняющий пространства мировые, дождь, словно царь увенчанный радугой, ты никогда не промочишь комбинезон советского космонавта!

Стряхнуть с себя воду, вытереть о траву кровь с ботинок, осмотреться, остановить взгляд на тракторе, поймать мысль о возможности прокатиться, улыбнуться мысли, последовать за мыслью, воплотить ее в материю.

И нестись по полю, словно-вдоль-по-питерской, будто еще не вырвался из космоса. И понять вдруг, что трактор сложнее ракеты, что труднее управлять им и задуматься на мгновение, что эти крестьяне, лежащие в кровяной луже сложнее, умнее, важнее космонавтов, и прогнать эту мысль, как чуждую психологии, вредную политике партии.

Эх, мать едрена, дрын-на-на, грязи из-под колес! Союз рабочих и крестьян! Слава советским космонавтам, рассекающим на тракторе! Ура! А! А!

Услышать удар в стекло, увидеть рассыпающиеся осколки, заметить влетевшие в кабину вилы, ощутить их в своей груди, обнаружить медленно влетевшую в кабину лопату, почувствовать прикосновение женских рук, стаскивающих за комбинезон с трактора.

Упасть лицом в борозду, почувствовать боль от удара, еще боль, еще здесь и там, перевернуться, завыть, пытаться подняться, усмотреть затекшими глазами нескольких женщин, созерцать взмахи рук их, полеты инстументов и — умереть.

Вот она, воспетая в бабушкиных сказках реальность, поднимающая над неведомой поверхностью невесомостью, пронизывающая нетленное тело своё, не дающая уже право усомниться в себе, меняющая свои картины и показывающая неведомых длинных яйцеголовых существ с огромными глазами.

— Здравствуй, товарищ! — говорит одно из них, отверзши уста свои. — Дабы тебе покойно было, возьми длань мою и иди со мной.

И ты ступаешь лёгкой поступью в свете лучистом и — появляется тьма. И другое существо темнее ночи, призывающее:

— Вот грех убийства на человеке сём. Отдай его мне.

Сияющий же, подняв руку, глаголет:

— Сей человек поднялся выше небес, уподобившись нам.

А темный ответствует:

— Вот земля и небо воссоединились стремительной ракетой. Разве сие не грех? Доколе человеку соваться в небеса? Иже родившись на земле, в ней и живи. А прииде час смертный — ответишь по делам своим. А он поднялся выше небес и за это возьму его в геену огненную. Буде гореть там паче солнца.

— Иди вон во тьму! — отвечает светлое существо, — Подъем во космос есть не грех, а мука. И мучения его перевешивают грехи его. Он ступал он в места заоблачные, осветившись сиянием солнечным и подвигом страдальным. Ибо жизнь он отдал за други своя.

И ты, возрадовавшись словам крикнул во тьму:

— За партию ленинскую! За весь советский народ! За победу коммунизма!

Возомнились существа.

— Коммунизм — есть обман и утопия темная. — сказало сияние.

— Нет же, комунизм — это рай земной лучезарный. — прошипела темнота.

— Так возьми же сия человека, ибо место ему в чистилище. — отпускает руку светлое существо и удаляется.

— Да нет же, нужды мне в нём нет. — уходит и тёмное существо.

И ты остаешься один, воспаряющий между землей и небом. И видишь — большая чёрная птица, падая с неба врезается тебе в грудь и валит наземь…

Ощутить резкую боль в груди, услышать хруст своих рёбер, открыть глаза, увидеть огромную птицу, сидящую у себя на груди, заметить стремление ее клюва к своим глазам. Увернуться, попасть лицом в лужу, сплюнуть в лужу, скинуть птицу в лужу, ударить её кулаком, ударить еще раз, наслаждаться криком её голоса, наблюдать за движениями её крыльев в грязи. Понять, что испачкал весь комбинезон, почувствовать тошноту, вместе с последним ударом по птице стошнить на неё, перевернуться на спину, увидеть в небе вертолеты.

Потянуться, зевнуть вместе с болью в груди и улыбнуться навстречу надвигающейся славе земной.

ОСЕНЬ СЮЮМБИКЕ

Стремительный ветер нёсся по глади реки Виля к берегу, шелестел по желтеющей траве, по свежим листам «Казанского Летописца» списка 5525 года и гладил её волосы — кроткой Сююн, в печали своей вечной возлежавшей, сняв туфли, как в девичестве на пригретой сентябрьским солнцем траве. И улыбалась она ветру, закрыв глаза и подставив совсем не тронутое годами круглое, как полная луна лицо, вспоминая из далекого детства картины шумящих ногайских степей и прикосновения большой руки отца Юсуфа, ведущего её по зелёной мякоти. Мимолётное детство и вот она каких-то два года жена Джан Али и четырнадцать лет за ханом казанским Сафа Гиреем.

А как радовался тогда молодой царь Иоанн, прослыша о пьяной смерти этого Сафы Гирея и о смуте во граде сем! Как взял их воевода Кучак оглы власть, разогнал вдов ханских и наследников крымских и посадил на трон казанский сына Сафы двухлетнего Утямиша со матерью его Сююн. И сам Бог велел воспользоваться положением этим после походов безудачных слякотных. На дворе 5508 год, ведь уж год как помазанник Божий, пора и волю Его блюсти. Ишь, басурманы Волгу русскую прибрали! А там Сибирь. А там… И, размышлял Иоанн ночью лунной, наблюдая за майскими жуками, залетавшими в палаты его московские — уж не любовь ли меж ними, этими Сююн и Кучаком? Не красна ли гордая ногайская дщерь?

А тут свои люди доносили, мол, сбираются послы от царицы Сююн в Московию с миром. Сам ихний поэт Мухамедьяр через Муром хочет добраться. Вот етишкин кот! Заноза эта Казань так и зудит, так и ноет на теле русском, ковыряется крымским ханом, да османами и кровоточит и кровоточит…

— Кровоточит уж больно, — в аккурат через месяц после смерти хана Сафы, весь дрожа Прошка кивал на резаную шею поэта казанского Мухаммедьяра.

Крался в свете луны Муром град по крутому окскому левобережью куполами медными, стражем православия.