Леди не движется - Олег Дивов

Но обычный для Большого Йорка уровень культуры – это еще чепуха. В конце концов, он почти везде такой. Мне-то повезло, я училась в лучшей федеральной школе из расположенных в колониях. И ту же историю у нас преподавал профессор из Тверского Исторического. Его оттуда за расизм выгнали, он к нам приехал. У нас для расистов раздолье – самая, наверное, белая колония. Нет, ну если честно, то Сибирь нас обставит, конечно. Но Сибирь и заселяли совсем не так, как Арканзас. Туда сразу после Катастрофы эвакуировали Россию. Еще б там была цветная колония, если до Катастрофы Россия считалась самой белой страной мира! Что характерно, мои предки должны были по всем раскладам оказаться на Сибири. Но наша семья могла на несколько недель укрыться в бункере, поэтому очередь уступили соседям, а сами решили улететь следующим рейсом. Следующего рейса не было, потому что пришла Возвратная Волна, и на Сибири решили, что Земля погибла, а они остались в целом мире одни, и придется им теперь возрождать цивилизацию. Они даже царя себе выбрали на всякий случай. С русскими это бывает. А мои предки спокойненько выбрались своим ходом в Чехию к друзьям, где и осели. Поэтому я при русских корнях – чешка. А на Арканзас мы переехали вообще всего шестьдесят лет назад. Нам для семейного бизнеса требовался полигон, и деду предложили очень недорого купить большой остров на малонаселенной колонии. Он купил. Там оказалось здорово, и потихоньку на Арканзас переползла вся династия.

Арканзас – хорошее место. Там всего девять миллионов человек. Масса возможностей что-то делать, поэтому бедных фактически нет, уровень жизни очень высокий. И соответственно очень высокий уровень базовой культуры. Подобный я встречала только на Земле и университетских планетах. А в промышленных центрах вроде Большого Йорка чувствовала себя диковато. Люди, которые стоят примерно на такой же социальной ступеньке, что и я, оказывались значительно грубее и невежественнее. В сущности, мне проще было приспособиться к аристократии с ее придурью, чем к равным. Равные считали меня выскочкой и искали недостатки. Боже мой, знала бы та же Летти, кто такой Макс! – князь Сонно не имел привычки бравировать титулом перед нижними чинами, а наш комиссар мудро помалкивал, – спеси у нее поубавилось бы точно.

Йоркская спесь – это песня без слов. История у Большого Йорка давняя и славная, производство здесь грандиозное, плотность населения вынужденно высокая, темп жизни тоже. Это одна из первых разведанных планет земного типа, очень богатая полезными ископаемыми, открыли ее американцы и осваивали как будущую «промышленную столицу мира», а одно время после Катастрофы здесь даже сидело правительство. И йоркцы до сих пор не могут ото всего этого счастья опомниться. Считают себя самыми прогрессивными, культурными и правильными людьми в колониях. Лучше них только урожденные земляне. Не приведи Господи упомянуть Кларион, когда йоркцу приспичило заняться патриотизмом. Честное слово, лучше сказать плантатору времен войны Севера и Юга, что не пройдет и двухсот лет, как президентом США станет чернокожий. Кларион – это больная мозоль. Он слишком близко. Его транспортный узел, Сивилла, уже сейчас оттягивает на себя две трети грузопотока штата. А если Кларион откроют для свободного заселения, то эпоха Большого Йорка закончится куда быстрее, чем начиналась. Оттуда мигом удерут все, кроме рудокопов и производственников. Но Кларион вряд ли откроют – планета Золотого Фонда, никто не позволит портить ее освоением. И, кстати, с нынешним ее владельцем я когда-то сидела на футбольной трибуне под одной плащ-палаткой.

Но для йоркца все это не имеет значения. Их самовлюбленный патриотизм граничит с глупостью, точнее, уже не имеет границ. Йоркцы гордятся всем своим: своим чудовищным водным законодательством, своим школьным образованием, своим кошмарным произношением… Водное законодательство у них – это притча во языцех. Я уже говорила: в сутки на человека полагается пятнадцать литров для мытья. И купить дополнительную воду можно лишь в очень дорогих кварталах, вроде упомянутого Старушкой Лили Стравэлли. Поэтому мужчины на Большом Йорке сводят волосы на черепе депилятором, а женщины стригутся так коротко, что их прически больше похожи на недельную щетину у какого-нибудь армянина. Волосы у мужчины и длинные локоны у женщины на Большом Йорке – однозначный признак принадлежности к аристократии, то есть к людям, живущим в элитных кварталах. Я – исключение из правил. Я просто упрямая.

А произношение йоркцев ни на что не похоже. Они сами считают, что это «классический английский». Эти провинциалы, кичившиеся тем, что живут в «настоящей» столице штата, не могли правильно выговорить даже мое имя. Объяснять бесполезно, они думают, что им лучше знать, как произносить имена других людей. Они проглатывают звук «н» перед согласными, они зажевывают окончания, они все безударные гласные произносят одинаково – безвольное мягкое «э». Изредка – равнодушное краткое «и». Ударные они тоже иногда произносят так же. И при этом, когда я сказала, что не люблю полное имя, предпочитаю короткий вариант – Делла Берг, – все управление стало звать меня строго официально. Деллой я была только для Старушки Лили. А единственный человек, который умел выговорить четко и без запинки «Офелия ван ден Берг», – Майкл Ежин. Уроженец, ха-ха, Клариона. Все остальные выжевывали невнятное «Эфили Уодебек». Красавец Фридрих, павлин-инквизитор, любил поддеть меня, спрашивая: что это за имя такое, Эфили? И что, на этом вашем Арканзасе – Экиссесе по-местному – всех девушек называют так по-уродски? Там нормальных имен не знают, что ли? Однажды я ответила, что там, в отличие от Большого Йорка, люди умеют читать, он отмахнулся: да, мол, я понимаю, ты будешь говорить, что там хорошо. Но если бы там было хорошо, ты не приехала бы сюда, короче, не ври.

Первое время на Большом Йорке я просто не понимала местных. Говорят они много, плохо и очень быстро. Меня понимали, конечно, – чего ж нет, если я изъясняюсь на том самом стандартном федеральном, на каком и все ведущие общих каналов? Понимали, но смеялись: деревенщина, пастушка арканзасская. Мне потребовалось два месяца, чтобы привыкнуть к местному говору.

И как, спрашивается, мне после всего этого уважать йоркских тоже-инквизиторов? За что? Пусть это снобизм, пусть. Но честное слово, если мне захочется все бросить и уйти работать к инквизитору, я не буду строить глазки местным. Я позвоню своим университетским друзьям, Алише Бетар или даже Рою Тенерли. У Алиши второй класс, у Роя – первый. У обоих полная федеральная лицензия, на профессиональном сленге – «всемирная». И им неважно, что написано в моем досье, они отлично знают, что я умею и чего стою.

Ладно, ладно, не позвоню. Они далеко, а я – здесь. Загибаюсь, но не сдаюсь, храбрый маленький хоббит…

Деятель, на которого запала Летти, держался особняком, как сказала Старушка Лили. Возможно, этот как раз не из полицейской академии. Эгист Мэкеби – интересно, как его зовут на самом деле, когда произношение не коверкают самодовольные йоркцы? Возможно, он даже из Джорджии и получил настоящий инквизиторский диплом. Но работать с ним я все равно не хотела. Ведь нормальный инквизитор, естественно, обратит внимание на мою квалификацию – и на то, что она не соответствует заявленному образованию и стажу работы. А я меньше всего мечтала объяснять кому бы то ни было, каким образом капитан тактической разведки оказался в столь плачевных обстоятельствах.

Это единственная причина, по которой я не предложила свои услуги Алише или Рою. Любому настоящему инквизитору понадобится от силы три дня, чтобы узнать достаточно о моем позоре. Да, из моего досье все лишнее убрано, остальное засекречено. Но у меня, например, не отредактирована медицинская биография. И чтобы мой работодатель не получил к ней доступа, мне придется покупать страховку за свой счет. Нормальный инквизитор как минимум удивится, что это я скрываю. И вряд ли я смогу молчать долго. В начале третьего курса у нас была традиционная совместная практика с инквизиторами. То есть у тактической разведки это была практика по сопротивлению психологическому давлению, а у них – по персональному допросу и дознанию. Обычно по жребию составляют пары хоббит – инквизитор, на работу дается двенадцать часов, за которые инквизитор должен расколоть хоббита, а тот – сохранить «военную тайну». Желающие могут узнать предел своих возможностей, тогда получаются марафоны – на сутки и больше, когда инквизиторы, сменяя друг друга, ломают хоббита. Им, кстати, меняться-то можно, и даже нужно: как мне объяснила Алиша, эффективное время воздействия в действительности – не более шести часов. Если человек за шесть часов не заговорил, лучше отложить. Потому что у дознавателя исчерпывается творческий ресурс, он переходит к стандартным приемам, которым легко сопротивляться. Я пошла на марафон – и поставила абсолютный рекорд. Я морочила им головы семьдесят два часа. Одна против девяти инквизиторов. В группе их было десять, и лучший дознаватель отсутствовал, поскольку решил практиковаться в тюрьме, на реальных преступниках. Сэнди Маккинби, тот самый нынешний владелец Клариона. Остальных девятерых я выдержала. Меня вынесли без сознания через три минуты после того, как они признали себя побежденными. Но – это допрос. Экстремальные условия как для меня, так и для инквизитора. Я сильно сомневаюсь, чтобы в условиях личного свободного общения мне удалось утаить свои злоключения полностью. Ведь человек рассказывает о себе не только словами, но и мимикой, жестами, привычками, реакциями на разные раздражители, свободными ассоциациями… На допросе, когда контролируешь каждый свой вздох, лишнее скрыть тем легче, что для подследственного сильно ограничена свобода самовыражения. А в быту не надо даже говорить, и так видно. Я не питала иллюзий – по мне тоже видно. Любому, у кого есть глаза. Потому и не хотела попадаться в поле зрения тех, у кого есть не только глаза, но и мозги.