Концентрация смерти - Максим Шахов

Фролов топал у него за спиной, шли по лесной тропинке. Прошлогодние опавшие иголки мягким ковром устилали землю. Над головой раскачивались верхушки деревьев. Пели, чирикали невидимые птицы. Ветер наконец иссушил слезы. Михаил почувствовал, что ему полегчало, отпустило душу. Наконец, и Анатолий Аверьянович Кузьмин стал для него частью прошлого, которое уже невозможно вернуть, исправить, переделать.

И тут из-за спины отозвался Илья.

– Я понимаю, что, чем больше радиус поисков, тем труднее нас будет обнаружить немцам. Но и ноги не казенные, пора и присесть.

Прохоров согласился, как раз тропинка вывела на прогретую солнцем поляну. Фролов сразу же упал на траву, забросил руки за голову и стал смотреть в небо. Правда, теперь это уже был взгляд мечтателя, а не человека, высматривающего вражеские самолеты. Казалось, что Илья вот-вот заговорит о чем-то возвышенном, жизненно важном для всего человечества. Но он продолжал лежать молча, пожевывал травинку.

Прохоров устроился поодаль, под деревом, сидел, привалившись к нему спиной. Рана в плече все еще болела, но чувствовалось, что заживает.

– Человеку в этой жизни много надо? – спросил он товарища.

– Человеку всегда мало, – проговорил, не поворачивая головы, Илья. – В лагере казалось, что достаточно корки хлеба, выспаться и чтобы охрана тебя не тронула. Вот и все счастье. А теперь у нас есть свобода, кое-какие харчи, оружие. Иди куда хочешь, если осторожно, никто тебе не указывает. А все равно мало. Даже если о таких вещах, как окончательная победа над врагом, задумаешься, то и этого мало. Ну, попразднуем день-другой, отшумим, помянем товарищей. А дальше что? Снова мелочная жизнь с интригами на работе, скандалами в коммуналках? Так, что ли? Так за что боролись и кровь проливали? Вот ты мне скажи – за что лично Кузьмин погиб?

Прохоров задумался, простой на первый взгляд вопрос не поддавался решению. Сказать, что Аверьянович погиб, как герой, было бы неправильно. Своей смертью он никого не спас, не унес с собой на тот свет врагов. Сказать, что он погиб случайно, попав под шальную пулю, – тоже.

– Видишь, и ты не знаешь, – сказал Фролов. – И я не знаю. Я лично не хотел бы себе такой смерти. Даже в гибели должен быть какой-то высокий смысл.

– Какой в смерти смысл, кроме трупа?

– Смысл в жизни, в свободе, в борьбе. Ты мелко мыслишь, а надо в мировом масштабе. Одна смерть ничего не решает. Никак не может один человек и мир изменить под себя. А вот тысячи смертей, тысячи мелких побед, тысячи поступков все вместе мир изменить могут. Кузьмин сам по себе единица, а поставь ты рядом с ним сотню других, сразу результат появится.

– С этим согласен, но тогда скажи мне другое. Вот, немцы тоже воюют, борются, гибнут, иногда и геройствуют не хуже нашего. А мы в их борьбе смысла не видим. Один только вред. Может человек на смерть пойти, если знает, что ничего хорошего из нее в результате не выйдет? Где же правда?

Беседа могла зайти в идеологически неправильное русло, Прохоров это почувствовал, а потому примирительно сказал:

– Мы с тобой не философы. Пусть они головы над такими загадками ломают. А я тебе скажу просто: каждый свой поступок надо с совестью соотносить. Если понимаешь, что потом тебе людям в глаза не стыдно смотреть будет, – действуй. Фальшь почувствовал – откажись. Ну а что такое совесть, этого тебе никто не скажет. Это внутри каждого человека имеется.

– Типа души? – прищурился Илья. – Ты же в Бога не веришь.

– Пошел ты! Душа, она у каждого есть. Только ни в рай, ни в ад она не попадает. Кто жизнь зря прожил, про того забудут. А если человек хорошие дела совершал и память о себе оставил, то это и есть бессмертие, это и есть душа.

Фролов перевернулся на живот, сорвал еще одну травинку и принялся ее жевать. На поляне гудели насекомые, где-то совсем рядом звучно пиликал невидимый кузнечик. Прохоров решил перемотать портянки. Он сбросил сапоги, размотал тряпки на ногах. В нос тут же ударил запах давно не мытого тела. Он так контрастировал с ароматами природы, что Михаил стал противен сам себе. Но ветер постепенно уносил этот запах.

Прохоров шевелил пальцами босых ног, постарался устроиться поудобнее. В кармане зазвенело. Он выгреб оттуда пригоршню ювелирных украшений, всыпанных умиравшим Кузьминым. Некоторые перстни были заляпаны кровью. Михаил принялся протирать их листами подорожника. Драгоценные камни сверкали на солнце.

Почему-то он делал это тайком. Ему не хотелось, чтобы Фролов заметил, чем он занимается. Не то чтобы не желал делиться драгоценностями. В конце концов, все у них пока еще было общее. Однако интуиция подсказывала не открываться. Вроде как эта пригоршня «ювелирки» оставалась тайной, которую ему и только ему доверил Кузьмин. А вот Фролов тогда убежал, еще не зная, что Аверьянович обречен. Может, он и правильно сделал? У Прохорова, когда он остался в самолете вместе со смертельно раненным товарищем, шансов выжить оставалось пятьдесят на пятьдесят. И присутствие его ничего не решало. Однако Прохоров понимал, что не простил бы себе теперь – малодушия ли, рациональности в поведении?

Почищенные от крови перстни Михаил затолкал по одному в тайник для ножа, сделанный им в голенище еще в офлаге. Замотал портянки, натянул сапоги.

– Привал окончен.

Фролов нехотя поднялся.

– Окончен так окончен. Идем, идем, а конца-края не видать.

Тропинка вела в гору. Когда беглецы оказались на вершине невысокого, поросшего орешником и молодыми соснами пригорка, Илья потянул носом.

– Дымом пахнет.

– Похоже, что так.

Фролов еще принюхался.

– Деревня близко. Даже слышу, что-то там вкусное жарят. Мы же с тобой на родной земле, хоть и временно оккупированной врагом. Неужели наши советские люди с нами ужином не поделятся? Сто лет горячего не ел.

– Насчет того, что она врагом оккупирована, ты это верно подметил, а потому приказываю быть осторожным.

– Это уж само собой.

Спускаться с пригорка было куда легче, чем взбираться на него.

Луг у разбившегося «Юнкерса» был оцеплен. Во внешнем кольце стояли местные полицейские. Возле самого самолета – немецкие солдаты и двое офицеров СС. Из-за поворота реки вырулил бронированный катер. На корме чернела установка крупнокалиберного пулемета. Плавсредство подошло к берегу, рулевой перебросил на песчаную полоску деревянный щит мостков.

Штандартенфюрер, тот самый, кто так неудачно и опрометчиво доверил подвезти ящики с коллекцией графа Прушинского к самолету в Польше, сошел на берег в сопровождении двух автоматчиков. Дальше предстояло пройти пешком, никакая техника на заболоченный луг не могла бы заехать.

Размеренная служба «охотника за антиквариатом» внезапно пошла наперекосяк. Вместо того чтобы тихо отбирать художественные и исторические ценности в европейских замках и дворцах, имея возможность кое-что утаить и для собственной коллекции, штандартенфюреру пришлось нежданно-негаданно вылететь в Пинск, оттуда добираться на катере до этого забытого богом уголка полесской глуши в Западной Беларуси. А все из-за своей же оплошности. Пожалел подчиненных, не заставил их таскать ящики с коллекцией к самолету. И что в результате? Описание коллекции графа Прушинского уже лежало на столе у рейхсминистра Геринга. Сам же его туда и отправил, желая выслужиться. И в этих бумагах уже ничего нельзя было исправить. Правда, три ящика с экспонатами так и остались в машине. В угнанном «Юнкерсе» улетел только один, но зато самый ценный. Оставалось надеяться, что он уцелел. Хорошо еще, что самолет не загорелся при падении. Иначе штандартенфюреру предстояло бы сменить дворцовые и замковые покои на окопы Восточного фронта.

Эсэсовец зашел в грузовой отсек «Юнкерса», он даже не глянул на мертвеца, лежавшего на полу. В первую очередь его интересовал ящик. Щека штандартенфюрера нервно дернулась. Мало того что доски были разломаны, так еще, несомненно, его успели вскрыть и покопаться в содержимом.

– Я же приказывал не вскрывать ящик, – грозно напомнил он.

– Господин штандартенфюрер, – мрачно доложил один из эсэсовцев. – Он уже был вскрыт, когда сюда прибыли наши люди.

– Кто-нибудь мог попасть в самолет до этого?

– Только те, кто его угнал.

– Ясно.

Началась рутинная сверка содержимого с копией перечня. Моложавый эсэсовец извлек картину в тяжелой золоченой раме.

– «Сусанна и старцы». Рембрандт, – прочитал позицию в списке штандартенфюрер.

В картине, на которой была изображена обнаженная Сусанна, за которой подглядывали из зарослей двое старцев, оказалась прострелена из крупнокалиберного авиационного пулемета. Выстрел пришелся как раз в широкие бедра библейской красавицы. Щека штандартенфюрера еще раз нервно дернулась. Он хорошо знал пристрастие Геринга к обнаженному женскому телу в искусстве. Если бы пострадали небо на картине, водная гладь пруда, то реставраторы бы исправили все за считаные дни. Но бедра Сусанны являлись центральной частью картины, в них и был весь ее смысл. Именно эта греховная часть тела Сусанны и приковывала взоры забывших о стыде старозаветных старцев.