Книга скворцов - Роман Шмараков

– Прости, брат Гвидо, – сказал келарь, – но я подозреваю, что в этой истории уксуса больше, чем правды; иначе говоря, ничего этого не было, а если бы и было, тебе неоткуда было узнать.

– Я знаю одного человека в Имоле, который все это видел своими глазами, – сказал госпиталий. – В следующий раз, как он согрешит и придет подарить что-нибудь нашей обители, я тебя с ним познакомлю.

– Оставь свои шутки, – сказал келарь, – так нельзя: ты начинаешь, словно хочешь привести пример из действительно бывшего, и тут же превращаешь его в басню без всякого правдоподобия, вроде тех, до которых падки селяне, и там, где разум ждал пищи, ему достаются лишь призраки.

– Вот как! – воскликнул госпиталий. – Не ты ли утверждал, что разуму следует потакать мнениям толпы, возиться с нею и хоронить ее мертвецов, каковы бы ни были обряды? Не думай, что я успел забыть: нет, я слушаю тебя со всем вниманием, надеясь научиться чему-нибудь важному.

– Я всего лишь говорил, – возразил келарь, – что для истины философской, как и для божественной, много званых, но мало избранных, и что благоразумно бывает согласиться с глупостями толпы, особенно когда она в исступлении, – посмотри у Аристотеля во второй книге «Топики»; но там, где разуму открывается его собственная область, он должен следовать своим законам, полагаться на свои силы и не отступаться, прежде чем не истощит всех своих средств. Те же, кто использует разум лишь для насмешек над ним самим, оскорбляют его достоинство: причастный нашему падению, он должен послужить и нашему спасению. В разыскании истины ему хватает трудностей, происходящих от его собственной слабости, чтобы отягощать его еще и внешними помехами: а порицать мир, лишь пригубив его неправды, все равно что судить о городе по кабаку у заставы, не повидав его церквей и не послушав богослужений.

– Брат Петр, – сказал госпиталий, – конечно, отрадно думать, что пока мы тут сидим, над нами совершается смысл, доступный нашему разумению; достойно похвалы, если человек упорствует в этом убеждении, несмотря на то, что все кругом склоняет его признать обратное; но горечь наполняет наш рот, когда нашей немощи хватает лишь на то, чтобы отдавать себе в ней отчет; когда мы оборачиваемся и видим, что все наше гибнет, как покойный император на охоте обернулся и увидел, что горит его город Виттория, на который он возлагал великие надежды; когда разум не спасает нас, но лишь множит статьи обвинения, – мне кажется, стоит смирить себя и утешаться мыслью, что на том свете, по милости Божией, мы узнаем, зачем все это было и к чему нас вело.

– Так ты предлагаешь просто ждать? – спросил келарь.

– Отчего нет, – отвечал госпиталий: – не так уж велика отсрочка, которой я домогаюсь.

XVI

– Так вот, если вернуться к тому, о чем была речь, – надобно быть достойными вдохновения, даже если оно к нам не сойдет; а ведь ничто не делает человека достойным (я не говорю о чистоте нравов и строгой жизни), кроме школы и трудов, в ней совершаемых. А между тем – многие ли ценят ее, как подобает, и многие ли, кто вышел из нее, думают, что обязаны ей уважением? У нас, как сказал Сенека, позорно учить тому, чему почетно учиться; и хоть эта болезнь появилась в древности, но поначалу встречала на своем пути людей рассудительных, теперь же разливается и свирепствует, не видя себе препятствий.

– Марк Эпидий, державший риторическую школу, – сказал келарь, – хвалился быть потомком Эпидия Нуцерина, который, как говорили, бросился в реку Сарно, что в Кампании, и исчез, а потом явился с золотыми рогами и был причислен к богам. Если бы Эпидий своим ремеслом позорил родню, ему ни к одному колодцу и кувшину нельзя было бы подойти без боязни; однако нигде не пишут, чтобы он страдал подобным образом.

– Возможно, он больше учил людей лить воду, чем говорить, – отозвался госпиталий. – Я знаю многих, кто учен такой науке; приведись им писать о нынешних делах, они напишут так. В преисподней Аллекто возмущается тем, что в Италии настал золотой век (чеснок, конечно, подешевел, но в остальном она преувеличивает), и решает водворить в этих краях смуту, милую ее сердцу. Она поднимается из пещер горы Барбаро за Поццуоло, по которым, говорят, Сивилла провела Энея, или из жерла Липары, куда низвергся Теодорих; следует ее описание, в котором они не забудут, что у Аллекто на висках змеи и что они привыкли дышать смрадом преисподней, а потому неаполитанский рынок им как родной. Она летит на север и застает Куррадина стоящим в раздумьях над берегом Адды; она скрывает свой свирепый вид, облекаясь заемным обличьем, и поднимается пред юношей в образе речного божества: вода стекает по кудрям, увязенным камышами, а в руках у нее пенящаяся урна с картинами римской славы, преимущественно недостоверными. Она взывает к Куррадину, говоря, что она-де река, прославленная в италийских летописях (тут бы ей не помешали цитаты из Вергилия и Ливия, но если подходящих нет, можно их придумать), и потому имеет право излить пред ним всю скорбь, кипящую в груди. Помнит ли он, говорит Аллекто, как тосканцы его призывали, – и пускается в рассказ, как некогда Лукка отрядила послов вместе с флорентинцами, у коих начальниками были мессер Симоне Донати и мессер Бонаккорсо Беллинчони дельи Адимари, в Германию, чтобы побудить Куррадина к отвоеванию Сицилии и Апулии у тех, кто неправедно их захватил, и предложить ему свою помощь; и как мать не соглашалась отпустить Куррадина, еще отрока, хотя в душе и сочувствовала просьбам тосканцев. «Помнишь ли, – говорит Аллекто, – как ты горел очистить оскверненную власть, освободить Италию от горького вора? как вдохновлялся младостью Пирра, что ниспроверг Пергам и не посрамил отца?» При отъезде послы просят в подарок мантию Куррадина, как залог его прихода, и привозят ее в Лукку; тут надобно изобразить, как эту мантию ткет враждебная луккезцам Минерва, как вливает в тирский багрец гемонийские соки, как золотой нитью вышивает на ней скорбные истории тех, кто лишился ума: здесь Агава, сыновняя гибель, здесь Эрисихтон, сам себе пир и гроб, здесь Афамант, наляцающий лук, и дочери Кекропа, открывающие корзину; здесь всякий дурной помысел, отрадный Аллекто, всякое дурное дело, лакомство Мегеры, всякая дурная речь, внушенная Тисифоной. В Лукке встречают мантию с ликованием, проносят ее по городу и выставляют у святого Фредиана, словно святыню; от этого на луккезцев нападает такой восторг, что они путают день с ночью, перестают брать взятки и вообще ведут себя так, словно обычный разум их покинул. Об этом, разумеется, Аллекто не говорит Куррадину, потому что она-то в своем уме, но автор все-таки об этом рассказывает, верный обычаю помещать вещи там, где о них вспомнил, ибо нельзя надеяться, что он вспомнит о них снова. Куррадин стоит на берегу и почтительно слушает божество Адды; это лучшее свидетельство в пользу германского воспитания, чего бы о нем ни говорили. Аллекто ободряет его, понукает, зовет отбросить сомнения; он решается и дает знак к переправе. Они переходят Адду, потом Тичино подле Павии; тут следует описать местоположение города, его стены и храмы, воздав хвалу Боэцию, который здесь умер, Ломбардии, над которой этот город был владыкой, и читателю, который это терпит. Куррадин стоит там много дней, а потом отправляется в Пизу через земли маркиза ди Карретто и через море, а что будет, когда Куррадин, автор и вдохновляющая их Аллекто доберутся до пизанских краев, я не берусь судить, потому что дороги там широки, и их много.

– Полно, полно, брат Гвидо, – сказал келарь, – чтобы осудить дурных писателей, совсем не обязательно впадать в их пороки; от заразы надо опрыскивать углы уксусом и уезжать в деревню, а не мыкаться по болотам, где она дышит.

– Говорят, наши дарования подобны плодам, – отвечал госпиталий: – те, что родятся жесткими и горькими, поспевают и становятся сладкими, а те, что от рождения мягки и водянисты, не зреют, а гниют; Бог даст, я еще смягчусь и буду вам сладок, как мало кто другой.

XVII

– Если ты не будешь соревноваться с природой в том, кто из вас произведет больше голов Кондиана, – сказал келарь, – и с Фортуной – в том, кто лучше ими жонглирует, и если будешь ставить правдоподобие выше возможности посмеяться над слушателями, я уверен, Бог и люди благословят твое дарование.

– Нечто подобное я слышал от мессера Тебальделло Гараттоне, – сказал Фортунат, – когда он беседовал со мной в Фаэнце.

– Знаю его, – сказал госпиталий: – человек отважный и благородный, но обидчивый донельзя. О чем же вы с ним беседовали?

– Он хотел расписать портик, который только что выстроил, – продолжил Фортунат, – и думал, как бы, не слишком отдаляясь от строгого благочестия, сделать это зрелище занятным для людского любопытства. Я сказал, что художники ради этого смешивают черты женщин и птиц, выводя к жизни все, что их воображение способно сшить воедино, а он засмеялся и сказал, что в вымысле следует держаться сходства с истиной, а не вытаскивать детей из утробы ламии, как говорит Флакк. Я спросил его, что такое ламии, потому что в беседе с образованными людьми следует стыдиться не своего невежества, а желания его сберечь.