Уто - Андреа Де Карло

К счастью, мы приехали: мы выходим из машины на морозный воздух, у каждого в руке сумка с поношенными вещами, бредем по расчищенной от снега дорожке. Я ускоряю шаг, чтобы не идти рядом с Марианной, снежные крупинки жалят мне лицо точно комары.

– За тобой не угнаться, – говорит мне Марианна, хотя она шагает тоже достаточно энергично и не может отстать намного.

Я замедлил шаги, надеясь, что и она ослабит свою хватку, но не тут-то было: боковой обстрел взглядами и вздохами не прекращался ни на минуту. Все это смешно, мне хочется сбежать подальше, а я все равно шагаю с ней рядом как пришитый, мечтаю стать невидимкой и маячу прямо перед ней; да, наверное, это я сам стремился привлечь ее внимание и вывести из равновесия, но что же поделаешь, если существует такая огромная разница между тем, что ты рисуешь в воображении, и чего хочешь на самом деле, между обликом идеи и ее сутью.

Мы подошли к большому деревянному дому: на той же поляне, что и Кундалини-Холл, только на противоположной стороне.

– Это ашрам, – объясняет мне Марианна. – На верхних этажах спальни для монахинь и монахов и еще для тех, у кого нет своего жилья. Мы с Джефом тоже здесь жили, пока не приехал Витторио.

Я разглядывал окна с преувеличенным вниманием в надежде все-таки отвлечь ее от себя, но все напрасно.

– Мы с Джефом спали в малюсенькой комнатушке, и я думала, что больше никогда не увижу Витторио, но мне все равно было очень хорошо, – не унималась она.

Эти ее слова звучали как призыв, обращенный ко мне, дышала она тяжело, что никак не могло объясняться нашим с ней путешествием по расчищенным от снега тропинкам, да и смотрела она на меня, вместо того чтобы смотреть на ашрам.

Я направился прямо к входу, держа в руке сумку с вещами, вошел в теплую прихожую, где еще можно было не разуваться, но едва войдя, я понял, что мое положение только ухудшилось. В доме не было ни души, Марианна снова пристроилась ко мне сбоку, она была еще более упряма и настойчива, чем в машине, все те же взгляды, вздохи, надежды и призывы.

– Это был наш с Джефом дом, – сказала она. – У нас было на чем спать, в коридоре – общая ванная и туалет, ели мы в Кундалини-Холле. Больше нам ничего и не нужно было.

– К счастью, вскоре приехал Витторио, – подхватил я.

– Да, – подтвердила она, отвела взгляд и прикусила губу.

Портрет гуру на стене, шведский стул, пустой стол, доска с объявлениями, пришпиленными кнопками, большая сушилка для обуви; я цеплялся взглядом за все подряд, за все, что хоть на мгновение могло задержать внимание. Но я не смог из себя выдавить ни единого слова, и вот мы уже миновали прихожую, спускаемся вниз по лестнице, нас сопровождает едва ощутимый запах мыла, которым пользуется Марианна.

Я вместе с ней схожу по ступенькам, но как бы мне хотелось взбежать по ним обратно в два раза быстрее и вообще покончить и с этой ситуацией, и с той ролью, которую я невольно начал играть с самого своего приезда, в первый же вечер; как бы мне хотелось ускользнуть от этих требований и ожиданий, взявших меня в плотное и душное кольцо осады. Мы с Марианной уже внизу, и я не сделал даже попытки остановиться.

Марианна включает свет: просторная комната с низким потолком пышет жаром, пол и стены выложены белой плиткой.

– Здесь перекрашиваются в нужные цвета ткани и одежда, – поясняет она, широким жестом демонстрируя мне помещение.

Вдоль стен стоят открытые шкафы, набитые поношенными вещами, рубашками, кофтами, свитерами, брюками всех возможных оттенков от белого до песочного и светло-серого, темных цветов здесь нет, они не поддаются перекраске. В других шкафах одежда уже абрикосового, персикового или рубинового цветов – сочетание новой краски со старой дает разный эффект.

Марианна показывает мне банки с краской, два цинковых бака, где замачивают вещи, предназначенные для окраски, четыре большие стиральные машины для нужд обитателей ашрама.

– Здорово, да? – говорит она.

Но, по-моему, все это совсем не здорово, и, хотя взгляд ее устремлен в одну сторону, думает она совсем о другом: мы попались в западню, сотрясающуюся от вибрации, жаркую как сауна из-за отопительных труб, проложенных под потолком и идущих к самому сердцу ашрама. Повсюду в трубах переливается вода, включенные электроприборы непрерывно гудят, наши магнитные поля находятся в напряженном ожидании; мы в самом центре земли, скрытом и таинственном, где все берет начало.

– А почему вы должны носить именно эти цвета? – спрашиваю я.

– Мы не должны, – отвечает Марианна по обыкновению возбужденно. – Свами все время повторяет, что каждый может носить те цвета, которые хочет. Просто эти благотворно действуют на людей. И потом, они красивы, разве нет?

Я уклончиво киваю головой, я рад, что хоть немного защищен густым черным цветом, несколькими миллиметрами черной кожи.

Марианна начинает вынимать одежду из своих сумок; здесь так жарко, что ей приходится снять свой пуховик, и она остается в шерстяной кофте на пуговицах, в ней она кажется еще более нервной и хрупкой. Она раскладывает рубашки с какой-то неуместной торжественностью, расправляет точно знамена поношенные свитера мужа, и ей явно видится какой-то символический смысл в том, как вся эта мануфактура впитывает в себя мертвенно-бледный свет красильни.

Уто Дродемберг смотрит на нее с расстояния в несколько метров, изнывая от жары в своей кожаной куртке, предчувствуя приближающийся приступ клаустрофобии. Он перебирает в голове все те жесты, слова, интонации, которые довели его до всего этого, он хотел бы только одного: перечеркнуть их, вернуться как можно скорее назад, восстановить то равновесие в семействе Фолетти, которое существовало до его приезда, собрать из осколков его прежний гармоничный, идеальный образ.

Марианна держит в руках белую рубашку Витторио, обстреливая Уто короткими очередями своих взглядов, она вешает рубашку на плечики рядом с другими, идущими в перекраску. Потом вынимает из сумки хлопчатобумажную белую майку, свою собственную, разворачивает ее, стараясь сохранить при этом равнодушный вид, но это ей не удается, в ее взгляде сквозит смущение, словно она обнажается передо мной, напряжение возрастает.

Взгляды в глаза, на губы. Слова, не успевшие сорваться с губ. Жесты, оборванные на середине. Ощущение липкости. Непринужденная скованность. Изнеможение. Чувства, раскаленные как печь, как пышущий жаром котел, все плавится внутри.

МАРИАННА: Тебе не жарко?

УТО: Нет.

МАРИАННА: Как это возможно? Здесь настоящая сауна.

УТО: Мне не жарко.

Она проходит мимо него все с той же белой майкой в руке, бросает ее в один из металлических ящиков. Майка падает секунд десять, она словно парит в воздухе, как при замедленной съемке. Марианна медленно поворачивает голову, длинный, осоловелый от жары взгляд, тягучий, точно растопленный мед. Воздух так плотен, что это ощущаешь на слух, горячая вода переливается в трубах, вдохи, выдохи, глухой стук космического барабана. Марианна снова приближается к Уто, глаза – как вспышки магния, как два голубых костра, испепеляющие, упорные, неумолимые.

МАРИАННА: О чем ты думаешь?

УТО: Ни о чем.

МАРИАННА: Понятно. Думаешь, не думая, как говорит Свами. Ты все знаешь, не так ли?

УТО: Нет. Я ничего не знаю.

Она подходит еще ближе, расширенные зрачки, подрагивающие ноздри, как у умной и нервной лошади.

МАРИАННА: Все ты знаешь. И не думай, что я этого не поняла.

(Она умеет как-то по-особому закатывать глаза, опуская при этом голову; ее лицо принимает выражение одновременно благочестивое и чувственное. Одухотворенность, но с некоторой грязнотцой и накатывающая на тебя как прилив.)

МАРИАННА: Я ведь умею разбираться, что к чему, ты знаешь об этом? Я все понимаю. Ты был послан к нам.

УТО: Да, моей мамой.

МАРИАННА: Она была лишь орудием. Ты прекрасно понимаешь, это было высшее предначертание.

УТО: Какое еще предначертание? Все это из области фантазий. Спустись на землю, пожалуйста.

Ему надо попытаться отступить назад: он переносит центр тяжести на правый каблук, чувствует сопротивление резиновой подошвы, отводит назад левую ногу и отходит, спасается.

Но тянется, устремляясь в бесконечность, изломанная басовая гитарная нота, и возвращаются, не уходят подземные мысли: наверху – ашрам, где все форма и дух, где нет места для низменных инстинктов, но здесь-то, в подвале, для них самое место. Мысли о руках, плечах, спине, о бедрах и груди, о слиянии и соприкосновении – ткань о ткань, кожа о кожу, – об учащенном дыхании, о приливе и отливе крови, о пространстве между двумя телами, о том, как оно сокращается.

Я говорю уже на пути к лестнице:

– Наверное, мы можем идти?

Марианна на расстоянии двух-четырех-шести-восьми метров, она очень бледна, нервна, нерешительна, прошла целая минута, прежде чем она наконец утвердительно кивнула.

Мое влияние на Джефа-Джузеппе начинает сказываться