Рудольф Нуреев - Мария Баганова

Каторжник

Может быть, именно из-за одиночества Нуреев старался заполнять работой все свое свободное время.

Действительно, он работал как вол, как каторжный, и почти никто в балете не мог сравниться с ним трудоспособностью и профессиональной дисциплиной. Часами он занимался в классе, в репетиционном зале, без устали работая и после спектакля.

Сам он никогда себя не щадил: мог репетировать часами, выступать с травмой, с воспаленным суставом, перемотанным бинтами, терпеть лихорадку и боль. Главным для него всегда был танец. Когда речь шла о балете, он переставал быть скупым, замкнутым и грубым. Он делился своим мастерством и с радостью обучал начинающих артистов, если они готовы были учиться. Но и тут он оставался собой! Научив молодого танцовщика чему-либо, в ответ на благодарность и сожаление, что менее опытный коллега ничего не может дать взамен, Нуреев порой отвечал: «Все в порядке. Вы для меня опасности не представляете».

Почти не имея друзей, не имея семьи, он стремился заполнить танцем все свое время. Он очень редко опаздывал на репетиции, отрабатывал по многу часов без передышки, повторяя, оттачивая сложные па, пируэты, прыжки…

А кроме репетиций Нуреев давал по двести пятьдесят спектаклей в год! Он мог настолько уставать, что, вернувшись домой, порой не имел сил добраться до кровати и засыпал прямо на полу в ванной.

Ролан Пети, повидавший тела множества танцовщиков и прекрасно знавший, насколько тяжел их труд, вспоминал, как однажды стал свидетелем того, как личный массажист Нуреева Луиджи Пиньотти приводит того в норму после спектакля. Массажист стянул с артиста мокрое от пота трико, завернул Нуреева в халат, а после принялся разбинтовывать ноги танцовщика, которые, как у мумии, были плотно обкручены бинтами и скотчем. То были десятки метров скотча! Наконец бинты были сорваны. «Ноги Нуреева ужасны – со вздутыми венами, такими набухшими, что кажется – вот-вот взорвутся», – вспоминал Пети, добавляя: «Он относился к собственному телу как тиран, физически себя не жалел и не соблюдал никаких правил, никаких норм, которые обычно требует тело атлета»[68].

Харизма

«Он, конечно, не был классическим танцовщиком: невысокого роста, слишком поздно, в 17 лет, начал профессионально заниматься, много времени потерял. У него не было такой техники, как у Барышникова. Зато у Рудольфа была харизма, как ни у кого. Он был самой большой звездой этого поколения»[69], – говорил хореограф Флеминг Флиндт о Нурееве.

Что же отличало его от прочих танцовщиков? Ведь, откровенно говоря, были среди его коллег и соперников и более техничные, и более красивые, и более дисциплинированные…

От знатоков балетного искусства, людей талантливых, уважаемых и состоявшихся порой можно услышать и довольно уничижительные оценки творчества Нуреева: мол, он с молодости понял, насколько активной движущей силой может быть скандал, и всю жизнь именно на этом выезжал.

Не поспоришь – скандалы действительно сопровождали танцовщика всю его жизнь. Благодаря им даже никогда не бывавшие в балете люди знали имя «Рудольф Нуреев».

Однако у Нуреева присутствовали черты, которые обеспечивали ему любовь не только просвещенных балетоманов, но и «простого зрителя».

В первую очередь, это абсолютная самоотдача артиста.

Михаил Барышников вспоминал, что Нуреев часто повторял, что «сцена – это храм», что «танец – это принесение своего тела в жертву». Не танцевать для него значило – не жить. «Все, что я делал, имело смысл только потому, что существовал танец»[70], – часто говорил Нуреев.

К тому же Рудольф признавался, что его главная цель – не прыгнуть повыше, не изумить обилием вращений, а сделать танец вразумительным, понятным широкой публике. Балет – это не спорт, тут не действует правило «быстрее, выше, сильнее». Балет – это искусство, его цель – затронуть чувства и разум зрителей.

Нуреев сформулировал этот принцип для себя еще в 1958 году, более чем критически оценив свое выступление по телевизионной записи: «…На сцене я был никем. Я прыгал, я вращался, но при этом я был абсолютно безмолвным телом. Самое первое впечатление – я почувствовал себя уничтоженным: в моем теле полно изъянов, и оно не может говорить…»[71]

И именно к этому он всегда стремился, изнуряя себя репетициями, – заставить тело говорить! Если в либретто сказано «страстное объяснение в любви», то зритель должен его увидеть. Не сочетание элементов – препарасьон, плие[72], тир-бушон[73], – а именно живое человеческое чувство. Поэтому на репетициях он всегда задавал массу вопросов: «Почему? Как? Зачем этот жест в этот самый момент?»

«Каждый жест танцовщика должен иметь точное психологическое значение, – писал Нуреев. – Одна и та же комбинация движений может появляться в различных балетах, но дело в том, что каждый балет рассказывает уникальную историю, со своими персонажами. Поэтому даже повторяющиеся па должны трактоваться по-разному, чтобы публика не ошибалась. Это сродни драматическому мастерству, позволяющему прочесть один и тот же текст в разной манере, потому что интонационно можно изменять значение слов. Новое в старом – все это заставляет часами изучать правильную постановку плеча, подбородка и даже мышц брюшного пресса. Да, это так – хороший танцовщик изучает каждую часть тела, в точности как хороший механик изучает каждую деталь машины. Затем надо составить вместе все части мозаики, склеить их и умножить на личную выразительность артиста. Поэтому наш танец, который часто кажется публике спонтанным, это продукт многодневного изучения и долгих часов, проведенных у зеркала, чтобы выявить малейший неверный поворот. Словом, надо постараться влить побольше себя самого в свое искусство»[74].

Рудольф Нуреев часто сравнивал работу танцовщика с работой драматического актера. Он говорил: «Я считаю Станиславского одним из моих первейших учителей», хотя на самом деле они не встречались и не могли встречаться. Основатель Художественного театра умер в год рождения Нуреева.

Уже работая в качестве балетмейстера, Рудольф Нуреев давал танцовщикам советы: «Никогда не выходи на сцену, не имея в голове всей истории. И храни ее там до конца», – вспоминал его слова австрийский танцовщик Микаэль Биркмайер.

Ну и, конечно, у Нуреева был невероятный животный магнетизм, сексуальная привлекательность. Дженет Флапнер, парижская корреспондентка журнала «Нью-Йоркер», назвала танец Нуреева потенциально сладострастным. «Он танцует… щекоча чувства острыми когтями и доставляя идеальное наслаждение»[75], – писала она.

Его партнерша по Кировскому Алла Осипенко сокрушалась: «Жаль, что балетная молодежь уже не сможет увидеть его своими глазами: пленка почти не передает энергию Рудика, и ребятам приходится верить нам, видевшим его, на слово»[76].

А еще про него писали, что Нуреев обладал способностью гипнотизировать как зрителей,