Королева Виктория - Филипп Александр

Альберт первым появился в дверях Букингемского дворца в мундире английского фельдмаршала, который состоял из бежевых кашемировых панталон и красного кителя, через плечо у него была голубая лента, а на груди — бриллиантовый крест ордена Подвязки, его золотые эполеты по случаю свадьбы были украшены бантами из белого атласа. По бокам от него шли его отец и брат, оба в зеленых мундирах кобургской армии. Заиграли трубы, и принц, бледный и сосредоточенный, принял почести, какие обычно оказывают государям.

Голову Виктории вместо короны венчал простой веночек из флёрдоранжей. Сопровождаемая придворной дамой, отвечавшей за ее туалеты, она вместе со своей матерью села в карету, и та тронулась сквозь радостную толпу, многочисленную несмотря на дождь, к королевской церкви Сент-Джеймского дворца, расположенной по другую сторону парка. Голубая лента ордена Подвязки ярко выделялась на ее расшитом атласном платье, эскизы и выкройка которого были сожжены, дабы не допустить его копирования.

Это была первая королевская свадьба за последние сто лет, которую праздновали всенародно. Англичане еще не забыли свадьбу наследной принцессы Шарлотты с Леопольдом. Казалось, у них на глазах возрождалась давняя любовная история, ее героем по-прежнему был Саксен-Кобургский принц, но на сей раз его звали Альбертом. Пушки в Гайд-парке и в Тауэре грохнули в тот самый момент, когда принц надел на палец Виктории обручальное кольцо. Было час дня пополудни.

Виктория поцеловала тетушку Аделаиду, которая нежно прижала ее к своему пурпурному платью, подбитому горностаем. А матери просто пожала руку, и залитое слезами лицо последней скривилось от этого нового оскорбления. Лорд Мельбурн вновь был в своем черном мундире личного советника королевы. Как и в день ее коронации, он был при церемониальной шпаге. Предметом его особой гордости являлся роскошный бархатный плащ. Накануне он, смеясь, сказал Виктории: «Надеюсь, что все будут смотреть только на мой новый плащ!»

Свадебный торт весил сто пятьдесят килограммов. Чтобы его поднять, понадобилось четыре человека. На его вершине фигура, символизировавшая британскую нацию, благословляла новобрачных в античных одеждах. У ног Альберта сидела собака — символ верности, а рядом с королевой — пара голубков, олицетворявших вечную любовь. По бокам торт был украшен букетиками цветов и купидонами, о которых «Таймс» писала: «Мы смогли убедиться в том, что ни один из купидонов не был похож на лорда Пальмерстона!» Министр иностранных дел, прозванный за свои подвиги на любовном фронте «Купидоном», недавно женился на сестре лорда Мельбурна.

Банкет продолжался до четырех часов утра. Как и всякая новобрачная, королева сменила свое расшитое флёрдоранжами платье на другое — тоже белое, подбитое лебяжьим пухом. А на голову надела бархатную шапочку, украшенную перьями марабу.

Она удостоила лорда Мельбурна короткой беседы. «Лучшего и желать нельзя было», — с улыбкой проговорил премьер-министр, имея в виду всенародную радость. На Лондон спускались сумерки, повсюду включали иллюминацию. Этим вечером все театры бесплатно открывали двери публике. Крайне взволнованная Виктория заметила, что у ее премьер-министра очень усталый вид. Трехлетний период задушевной дружбы королевы с убеленным сединами политиком закончился.

Новобрачные отбыли в Виндзор в простеньком экипаже — «старой дорожной карете, сопровождаемой форейторами без ливрей и немногочисленным эскортом», — писал лорд Гревилл. Виктория не выпускала руки своего возлюбленного Альберта из своей, от криков толпы и четырехчасового путешествия по тряской дороге у нее началась мигрень. В Виндзоре их лошадям вновь преградила дорогу праздничная толпа с зажженными факелами.

Но вот наконец они остались одни. Усталые и напряженные. Королева приказала подать им ужин прямо в их покои. Альберт сел за фортепьяно. Она прилегла на софу. «Он сжал меня в объятиях, и мы слились в бесконечном поцелуе...»

С первых же мгновений эта пара, столь мало подходившая друг другу по характеру и темпераменту, оказалась спаянной сильнейшим физическим влечением. «Ночью мы почти не сомкнули глаз, — признавалась она в своем дневнике, не жалея восклицательных знаков. — Когда я увидела рядом с собой это ангельское лицо, меня обуяли такие чувства, что просто невозможно их передать! Он был так красив в своей ночной рубашке с открытым воротом». На следующий день она добавила: «Мой любимый Альберт сам натянул мне чулки, а я смотрела, как он бреется: какое же я получила удовольствие...» Она не удержалась и отправила Мельбурну записку, желая поделиться с ним радостью, переполнявшей ее после этой «чудесной, бурной ночи». Она даже не предполагала, что кто-то «сможет так любить ее».

На следующий день у них к обеду было восемь человек гостей, а вечером Виктория давала большой бал. Она забыла о своей мигрени и с завидной энергией танцевала вальсы, галопы и кадрили. Было уже совсем поздно, когда она поднялась в супружескую спальню, где нашла Альберта, спящего на кушетке, «красивого, такого красивого».

Через три дня, как и было решено ею, молодожены вернулись в Лондон. Праздник закончился, и для принца не нашлось другой роли, кроме роли очаровательного статиста. Он был умнее и образованнее Виктории, но именно она отдавала все приказы, и тон на приемах задавала тоже она. Альберт не принимал участия в аудиенциях, которые королева давала своим министрам. У него не было доступа к красному «ящику» для депеш. Виктория продолжала встречаться с глазу на глаз с Мельбурном, и тот четыре дня в неделю ужинал в королевском дворце.

Лецен со своими буклями и в своих платьях с пышными оборками по-прежнему оставалась при королеве. Она спала в комнате, смежной со спальней молодоженов, и Альберт прозвал ее «дворцовым драконом». Ярая сторонница вигов, она «зубами и когтями» защищала их, любила посплетничать с придворными дамами и обвиняла Альберта в покровительстве тори. Она советовала королеве не посвящать мужа в государственные секреты, обсуждаемые на Тайном совете. Принц писал своему боннскому другу Вильгельму фон Левенштейну: «Я полностью удовлетворен своей супружеской жизнью и совершенно счастлив... но я не могу должным образом соответствовать своему высокому положению, ибо являюсь лишь мужем, но не хозяином».

Альберту было всего двадцать лет, и его самолюбие было сильно уязвлено. Он жестоко страдал от оскорбительного отношения к нему парламента и спустя четырнадцать лет признается в письме к Штокмару: «Когда я только приехал в эту страну, Пиль урезал мое содержание, Веллингтон отказал в высоком ранге, королевская семья видела во мне чужеземного самозванца, а правительство держало в стороне от всех дел». Среди этих чужих ему лиц было лишь два «родных» — лакея Карта и борзой по кличке Эос, с которыми он только и мог поделиться своей горечью. Менее циничный, чем Леопольд, он был глубоко возмущен образом жизни лордов и попранием ими тех моральных принципов, что привила ему его кобургская бабка. Дабы хоть как-то утешиться, он сочинял музыку, пел, играл на фортепьяно, а еще на органе, который считал самым благородным из музыкальных инструментов. Мендельсон, частый гость в королевском дворце, писал своей матери: «Принц по памяти исполнил хорал, не забывая при этом про педали. Его игра была столь изящна и точна, что можно было подумать, будто за инструментом сидит профессионал». Свой талант к музыке он унаследовал он готского деда, дружившего с Вебером. А еще он прекрасно рисовал, будь то выполненные в карандаше орлиные головы или портрет его предка Фридриха Мудрого, который он написал, взяв за образец картину Кранаха. Он перечитывал Шиллера, черпая там сюжеты для своих живописных работ, героем которых был Валленштейн, и проникаясь философией великого немецкого поэта, считавшего, что лишь красота и душевная чистота способны изменить мир. Литература и искусство помогали ему забьгть ущемления достоинства его королевского высочества.