Знаковые моменты - Александр Соловьев

При таких обстоятельствах самый грубый разврат свободно господствовал повсеместно. Во Франции во времена Карла Великого не было ни одного значительного города без публичных домов. На улицах Парижа, как говорит Ригорд, врач французского короля Филиппа Августа (в XII столетии), днем не было прохода от всякого рода домашних животных, а ночью – от публичных женщин. Изнасилование считалось самым невинным поступком. Образцом нравственности считался тот, кто довольствовался несколькими наложницами».

В Россию, как утверждал придворный врач царя Алексея Михайловича Самуил Коллинз, сифилис завезли во время войн с Польшей 1444-1500 годов. Сначала наличие на Руси стыдной болезни замалчивалось, а страждущих объявляли больными золотухой, испорченными сглазом или вовсе здоровыми людьми, что, понятно, не способствовало борьбе с этой инфекцией. Позднее отечественные исследователи стыдливо заявляли, что сифилис в России в отличие от Европы не получил широкого распространения ввиду высокой нравственности русского народа и тщательного присмотра за поведением женщин, не худшего, чем на мусульманском Востоке. Однако уже с 1493 года русские власти стали с особой опаской относиться к «французской болезни», как именовался сифилис, и ввели опрос приезжающих в страну отечественных купцов и иностранцев, не заметили ли они на приграничных территориях чего-либо похожего на вспышку «французины». В случае получения тревожной информации власти немедленно перекрывали границу. Однако меры эти помогали далеко не всегда, и, как только в России произошел отход от принципов «Домостроя», выяснилось, что едва ли не каждая пятая женщина из прислуги в богатых русских домах больна сифилисом.

«Пробавлялись самобытной мудростью предков»

Редко помогали карантинные мероприятия на границах и в борьбе с остальными инфекциями. Для борьбы с заразой внутри страны стали все чаще применяться карантины, отделяющие деревни и города, в которых начался мор, от остальных русских земель. В ходу были и более радикальные меры. В 1552 году в Новгороде купца из Пскова, где, как обычно, в первую очередь вспыхнула эпидемия, решили сжечь вместе со всем товаром, а новгородца, давшего ему приют, бить плетьми. Собственно, такое поведение было уже значительным прогрессом, ведь прежде перепуганные мором русичи казнили ни в чем не повинных знахарок и прочих ведуний, обвиненных в «напущении нечисти».

Самой главной эпидемической бедой десятилетиями продолжала оставаться чума. Однако в XVI веке к ней добавился сыпной тиф, и эпидемии продолжались с прежней регулярностью, иногда приобретая масштаб общенациональной катастрофы. В начале XVII века на Руси случился трехлетний «глад и мор», в результате которого только в Москве насчитали 127 тыс. умерших. Иностранные гости столицы описывали, как с началом лета немногие выжившие обессиленные москвичи выползали на лужайки и щипали появившуюся траву.

Куда более страшная беда пришла в Москву в 1654 году. Управлявший Москвой князь Михаил Пронский писал в челобитной царю Алексею Михайловичу: «В нынешнем, в 1654 году, после Симеонова дня моровое поветрие умножилось, день от дня больше прибывает; уже в Москве и слободах православных христиан малая часть остаетца, а стрельцов от шести приказов ни един приказ не остался, из тех достальных многие лежат больные, а иные разбежались, и на караулах от них быть некому... и погребают без священников, и мертвых телеса в граде и за градом лежат, псы влачими; а в убогие домы возят мертвых, и ям накопать некому; ярыжные земские извощики, которые в убогих домех ямы копали и мертвых возили, и от того сами померли, а достальные, великий государь, всяких чинов люди... ужаснулися и за тем к мертвым приступить опасаются; а приказы, великий государь, все заперты, дьяки подъячие все померли, и домишки наши пустые учинились. Люди же померли мало не все, а мы, холопы твои, тоже ожидаем себе смертоносного посещения с часу на час, и без твоего, великий государь, указа по переменкам с Москвы в подмосковные деревнюшки ради тяжелого духа, чтобы всем не помереть, съезжать не смеем, и о том, государь, вели нам свой указ учинить».

Ответа на челобитную Пронский прочесть не успел, став жертвой эпидемии. Безуспешными были и попытки ввести вокруг Москвы карантин. В описании путешествия Антио-хийского патриарха Макария говорилось: «Царь послал сначала 600 стрельцов с их агой (для охраны ворот), и все они умерли; вторично послал других, и эти также умерли, в третий раз послал, и с этими случилось то же, ибо всякий, кто входил в столицу, тотчас падал мертвым». О Москве после мора тот же источник свидетельствовал: «Прежде битком набитая народом, сделалась безлюдной... Собаки и свиньи пожирали мертвых и бесились, и потому никто не осмеливался ходить в одиночку, ибо если бывало, что одолеют одинокого прохожего, то загрызают его до смерти».

Посланные после мора дьяки и подьячие обнаружили огромную убыль в людях. К примеру, в московской усадьбе князя Трубецкого из 278 дворовых умерли 270. А всего умерших в Москве насчитывали от 300 тыс. до 500 тыс. человек. Но и это было далеко не все. Бежавшие из Москвы стрельцы разнесли заразу по всей Руси, сделав мор всеобщим и повальным. Только в Коломне умерло 10 тыс. человек. Позднее исследователи подсчитали, что население Руси уменьшилось вдвое.

Возможно, эпидемия 1654 года была самой опустошительной в русской истории, и московский мор, начавшийся столетие спустя, в 1771 году, не мог сравниться с ней по масштабам. Однако случился он уже в просвещенный и галантный век правления Екатерины II и поэтому воспринимался как самый трагический эпизод в длинной череде российских эпидемий.

В1770 году чуму в Российскую империю, как водится, завезли солдаты. Вернее, началось все с эпидемии в Турции, с которой воевала Российская империя. Из Стамбула инфекция попала в Молдавию и Валахию, где шли бои, и от пленных и трофеев стала распространяться среди солдат и офицеров русской армии. Командование упорно не желало признавать, что в передовой части армии вспыхнула настоящая эпидемия, и упорствовало в том, что имеет место обыкновенная горячка из-за плохого климата в тех местах. Никаких карантинных мер не принималось, и потому один из офицеров в 1771 году безо всяких препятствий в сопровождении денщика и трех солдат отправился в Москву. По дороге денщик и один из солдат умерли, но и это списали на пресловутую горячку. А добравшись до Москвы, офицер разрешил своим провожатым поселиться у бывшего однополчанина-сержанта, командовавшего служителями в военном госпитале. Исход истории нетрудно было предугадать. Солдаты умерли, как умерли 22 из 27 жильцов флигеля, где квартировал сержант. И вновь военное начальство предпочло скрыть происшествие, вновь списав все на горячку. Когда смерти обнаружили управители города, в рядах призванных ими врачей тоже не было согласия, и пока шли споры, время было упущено.

Как оказалось, на суконной фабрике, где работали и москвичи, и отпущенные помещиками на оброк крестьяне, уже давно мрут люди, которых владельцы мануфактуры хоронят тайно по ночам. Пока решали, что делать, пока закрывали фабрику, часть рабочих, живших там же, разбежалась. А москвичи разошлись по домам. Ко всем прочим бедам к фабрике не поставили караул, и оставшиеся там ткачи свободно разгуливали по Москве, разнося заразу. Дальнейшему распространению инфекции способствовало, мягко говоря, антисанитарное состояние города и его обитателей.

«В наше время, – писал в 1911 году В. Нечаев, – мало кого удовлетворяют московские санитарные условия, но современный москвич, наверное, стал бы гордиться ими, если бы ему удалось увидать свой родной город таким, каким он был в XVIII столетии. Чтобы составить себе приблизительное представление о тогдашней Москве, надо вообразить очень большую великорусскую деревню, вернее, целый комплекс таких деревень. Все особенности деревенского быта повторялись в Москве в крупном масштабе. Грязь на площадях и городских проездах была неимоверная. И обыватели, и местное начальство так привыкли к ней, что совершенно равнодушно смотрели на ее накопление, но иногда петербургские власти, наезжавшие вместе с двором в древнюю столицу, возвращали чуткость обонянию и остроту зрению московской администрации, и тогда пред нею открывались поразительные картины: груды помета и всякого скаредства в заброшенных лавках в самых бойких частях города, свалки нечистот внутри сгоревших домов, кучи всяких отбросов на кремлевской площади подле самого дворца и соборов. Когда начиналась оттепель, человек, одаренный петербургским обонянием, не решался выходить на улицу из-за „бальзамового духа“, разливавшегося всюду. В самом центре города, на месте Театральной площади, красовались овраги, превращенные в места свалок. Речка Неглинная почти на всем своем протяжении в черте Москвы представляла из себя сплошную клоаку, и берега ее под стенами Кремля были навалены нечистотами.