Умри ради меня - Плам Эми

— И одна из них — та почти неодетая натурщица, которую я видела в твоей студии?

— Вот как раз она — чисто деловая знакомая. В отличие от того, кем могла бы стать для меня ты, если бы ты все-таки дала мне шанс.

Он чуть надул губы, изображая нечто вроде поцелуя.

— Ох, Юл, довольно! — простонала я и хлопнула его по руке.

— Оу! — вскрикнул Юл, потирая ладонь. — Черт, ты не только хорошенькая, у тебя еще и удар что надо!

— Если ты задумал сидеть здесь и издеваться надо мной, то лучше бы тебе встать и поскорее вернуться в тот фантастический морг, в котором вы все живете, — сказала я.

— О-о-о! Она требует, чтобы бедный зомби удалился со стыдом! А что, если у меня есть кое-какие новости?

Я уставилась на него.

— Новости о чем?

— Новости о том, что Винс чахнет по тебе. Что он безутешен. — Теперь Юл говорил совершенно серьезно. — Он теперь не просто в техническом смысле бродячий покойник… он теперь и в эмоциональном смысле такой.

У меня сжался желудок, и мне пришлось потрудиться, чтобы мой голос зазвучал более или менее уверенно.

— Послушай, Юл, мне искренне жаль… Мне хотелось, чтобы все это могло продолжаться, но после того, как я увидела Шарля, которого принесли домой в мешке для трупов…

Я замолчала.

Юл смотрел на меня с вызовом. И это придало мне сил.

— Я не могу позволить себе влюбиться в Винсента, если это означает, что я должна буду постоянно думать о смерти. Мне хватило и того, что я пережила в прошлом году.

Юл кивнул.

— Я знаю об этом. И мне очень жаль твоих родителей.

Я глубоко вздохнула, и мое полное боли сердце как будто отвердело, когда я заговорила снова:

— Кроме того, не думаю, что вы были со мной откровенны. Я вчера видела Винсента с совершенно потрясающей блондинкой, и держался он с ней очень нежно.

Юл держался так, словно не слышал меня. Перевернув бумажный подносик, лежавший под его чашкой, он достал из кармана рубашки кусочек угля для рисования и начал что-то машинально чертить. Одновременно он заговорил, обращаясь ко мне:

— Винсент просил меня повидаться с тобой. Сам он боится приблизиться к тебе. Он говорит, что не хочет причинять тебе новую боль. Когда ты вчера умчалась из кафе «Ла Палет», он испугался, что ты неверно поняла увиденное. И судя по всему, так оно и есть.

Тут я не выдержала.

— Юл, я видела то, что видела! Чего уж тут непонятного?

Юл смотрел мне в глаза:

— Кэти, ты явно не дурочка, так что мне приходится предположить, что ты невероятно слепа. Женевьева — одна из нас. Она наш старый друг, она нам как сестра. Да, Винсент влюблен, только не в нее!

Сердце застряло у меня в горле.

Довольный тем, что, наконец, добился внимания, Юл сосредоточился на своем рисунке, продолжая при этом говорить:

— Он пытается во всем разобраться. Найти способ как-то все уладить. И просил сказать тебе об этом.

Юл бросил взгляд на меня, потом снова стал смотреть на рисунок.

— Неплохо, — пробормотал он.

И, встав, протянул мне результат своего труда.

На рисунке была я, сидящая в кафе. Я была похожа на Венеру Боттичелли, излучающую безмятежность и естественную любовь.

— Я здесь просто прекрасна, — с благоговением сказала я, переводя взгляд с рисунка на серьезное лицо Юла.

— Но ты действительно прекрасна, — ответил он, наклоняясь ко мне и целуя в лоб, после чего резко развернулся и быстро вышел из кафе.

27

Когда на следующий день после очередной читательской сессии в кафе «Сан-Люк» я вернулась домой, Мами как раз собиралась уходить вместе с каким-то гостем. Большинство ее клиентов — торговцы живописью и музейные хранители — приезжали в рабочие дни и встречались с ней в рабочее время. Так что если кто-то появлялся в выходные, можно было не сомневаться в том, что это — частный коллекционер.

Хорошо одетый мужчина стоял на площадке спиной ко мне, держа большой плоский пакет из коричневой оберточной бумаги и глядя на то, как Мами запирает входную дверь.

— Вы можете вызвать лифт, а картину я сама отнесу наверх, — сказала бабушка в тот момент, когда мужчина повернулся ко мне.

Это был Жан-Батист.

— Ох! — вскрикнула я.

Мгновенно похолодев, я пыталась как-то осмыслить это столкновение двух моих миров: клана умерших, с которым я чуть не завязала слишком тесные отношения, и моей собственной тихой, смертной семьи.

— О, дорогая девочка, я вас напугал! Примите мои извинения.

Голос Жан-Батиста звучал негромко и монотонно, как будто он читал некий свиток. Одет он был так же, как в тот раз, когда я увидела его впервые, — в дорогой костюм с узорным широким галстуком на шее; седые волосы были тщательно напомажены и зачесаны назад над аристократическим лбом.

— Кэти, милая, это мой новый клиент, месье Гримо де ла Ренье. Месье Гримо, это моя внучка Кэти. Ты вернулась очень вовремя, дорогая. Можешь отнести эту картину наверх, в мою студию? Боюсь, она слишком велика, чтобы поместиться в лифте.

Жан-Батист продолжал весело смотреть на меня, пока Мами открывала дверь крошечного лифта. Он приподнял бровь, и я почувствовала, как во мне закипает гнев. Его вторжение в мой мир ощущалось как некое насилие.

Наш лифт, как и во многих парижских жилых домах, был очень тесным. В него едва помещались два человека, стоявшие близко друг к другу, но втиснуть туда третьего или большую картину было уже невозможно.

Я осторожно взялась за упакованную в бумагу картину и начала осторожно подниматься по тем трем пролетам лестницы, что оставались до бабушкиной студии. Картина была в половину моего роста высотой, но раму с нее сняли, так что веса в ней было немного.

Я добралась до верха лестницы как раз тогда, когда Мами уже отпирала дверь студии, оживленно болтая с Жан-Батистом. Я уставилась в его прямую спину, гадая, что может «дядя» Винсента делать в моем доме. «Сначала Юл, теперь Жан-Батист!» — зло думала я. Что мне вообще делать, если «родственники» Винсента будут постоянно врываться в мою жизнь? После встречи с Юлом все мои чувства пребывали в растрепанном состоянии, но я была полна решимости придерживаться первоначального решения… я не желала тех страданий, которые грозили мне, продолжи я встречи с Винсентом.

Шагнув через порог, я глубоко вдохнула умиротворяющий запах старых картин и лака. Бабушкина студия всегда была одним из моих самых любимых мест.

Шесть маленьких комнат для прислуги, некогда занимавших весь верхний этаж нашего здания, объединили, создав одно большое рабочее пространство, а основательную часть потолка и крыши заменили световыми окнами с матовым стеклом, и от этого помещение наполнялось рассеянным светом.

Вокруг стояли на мольбертах картины, над которыми работала бабушка, реставрируя их. Потемневшие от времени работы старых мастеров, изображавших стада коров на пышных лугах, смотрели на сияющее красками полотно какого-то постимпрессиониста, избравшего своим сюжетом девушек, отплясывавших канкан… и явно шокировавших какую-то испанку, одетую в черную. Она косо поглядывала на них с другого холста, недовольно поджав губы и прикрываясь веером.

— Давайте-ка посмотрим, что там такое, — сказала Мами, забирая у меня картину и кладя ее на большой рабочий стол в центре комнаты. Она осторожно сняла бумагу, а потом перевернула картину, чтобы изучить ее. Это был поясной портрет молодого мужчины в темно-синем мундире, похожем на наполеоновский, и в высокой черной шапке с плюмажем. Художнику явно позировал сам Жан-Батист.

— О, как сразу видно фамильное сходство! — в благоговении воскликнула Мами, переводя взгляд с портрета на заказчика и обратно.

Наклонившись, Жан-Батист коснулся маленькой прорехи в холсте, как раз на уровне лба молодого человека.

— Вот, здесь порвано, — сказал он.

— Ну, разрез очень аккуратный, так что это легко будет исправить. Просто наложить сзади заплату, и, возможно, даже не придется подправлять красочный слой. Чем, вы сказали, это сделано?