Сорок утренников (сборник) - Александр Коноплин

— Все, товарищ генерал.

Командир корпуса с живостью вскочил.

— Иван Степанович, поднимай эскадрилью Болотникова! Капитан Долотов, — он подозвал адъютанта, — соедини меня с Долухановым. Долуханов? Симонян говорит. Поднимай своих штурмовиков. Знаю, что последний резерв. Да, именно сейчас, немедленно! Пусть заходят с юга, там меньше зениток… Что значит «только что сели»? Истребители вон тоже устали, а рвутся в бой…

— Товарищ генерал-лейтенант, — вкрадчиво начал Батя, — у Болотникова все до одной машины вернулись с пробо…

— В воздух! — закричал генерал. — Все, что может летать— в воздух! Немцы вот-вот дадут деру! Упустить такой момент нельзя, он слишком дорого стоит!

Все задвигалось, зашевелилось, понеслось куда-то. Командир корпуса вышел из подвала, где помещался КП полка, во двор фольварка, за ним потянулись офицеры.

Артобстрел кончился, но с неба сыпались мелкие осколки зенитных снарядов, а сам воздух был насыщен едким дымом горящих поблизости продуктовых складов. Среди развалин фольварка кучками стояли офицеры и смотрели вверх. На обломках статуи Аполлона Бельведерского сидел командующий и курил трубку, грозный майор Ковач остро отточенным карандашом рисовал стоящую в отдалении мраморную Афродиту. Лицо его выражало скуку. Воздушный бой заканчивался, немцы удирали, их преследовали истребители соседнего с нами полка, наши же, чихая и дымя плоскостями, дотягивали до посадочной полосы. Последним село звено Силина на изрешеченных пулями «лавочкиных». К нему кинулись летчики, врачи, техники. С палкой в руке прихромал Батя. Пашку в это время качали, подбрасывая слишком высока, отчего у него слетел шлем, потерялась одна бурка и высыпалась из кармана махорка.

— Прекратите, дьяволы! — орал Пашка и ловил растопыренной пятерней ускользающие шевелюры приятелей.

— Кого качают? — спросил генерал. Ему объяснили. — А, зачинщика… Так ему и надо. Неведомский, приказ готов?

— Так точно, товарищ генерал, — отвечал начштаба, — приказ готов, только вот насчет меры наказания… Лично я думаю…

— А что тут думать? — сказал генерал. — Пиши так: за то-то и за то-то, и чтоб другим неповадно было… Пишешь, Неведомский?

— Так точно, товарищ командующий.

— «Приказываю: женить офицера такого-то на военнослужащей такой-то». Смотри, фамилии не перепутай, а то невиновный пострадает. Чего это ты, Неведомский, на меня так смотришь?

— Виноват, товарищ командующий.

— В чем виноват?

— Вы… не указали число…

— В самом деле. Тогда так: женить его, мазурика, в самое ближайшее время, а именно — в день окончания войны! Записал? Обожди. Как бы нам с тобой дров не наломать. Пиши: «если невеста согласна». Вот теперь все.

Он сел в машину. Вместе с ним уехал полковник Неведомский.

Отбыл на трофейном «оппеле» и майор Ковач, так и не успевший дорисовать чумазую от копоти Афродиту.

После отъезда начальства у нас в полку еще неделю все шло по-старому: задолго до рассвета поднимались в воздух «лавочкины», еще раньше, на рубеже ночи и дня, уходили в тыл тихоходные транспортники, увозя раненых, гудели машины, подвозя боеприпасы, горючее, свежие газеты, мясные консервы и молодых — прямо из училища — летчиков. Еще неделю в подвале немецкого фольварка работал штаб гвардейского авиационного истребительного полка — во дворе, в походных котлах сутками кипели супы из концентрата и упревала пшенка, в специально оборудованном под кинозал винном погребе тоже сутками крутили фильм «Трактористы», а я припухал на гауптвахте за нарушение субординации 2 мая.

А утром девятого мая меня выпустили, велели привести себя в порядок, подшить свежий подворотничок, побриться, умыться и ждать…

— Чего ждать? — опросил я, продирая глаза после долгого сна, но отвечать было уже некому. Разводящий и часовой, охранявший «губу», исчезли. На земле возле двери валялся амбарный замок, которым меня до этого запирали.

Подумав, я взял шинель и направился к столовой. Возле входа на ящике из-под консервов сидел старший повар Квятко и палил из ракетницы в небо. После каждого выстрела он всхлипывал и вытирал слезы рукавом.

— Що тоби, хлопец?

— Как чего? Жрать давай.

Квятко выпустил красную ракету, за ней зеленую, полюбовался на них и высморкался в белоснежный передник.

— Ты що, не чул? Перемога ж![9]

— Тем более. Самое время перекусить!

Квятко укоризненно покачал головой и принялся перезаряжать ракетницу. Я пошел вниз по ступенькам, густо усеянным отварными макаронами. В большом зале столовой сидели рядышком лейтенант Прибытков и официантка Люся. Перед ними на столе стояла большая кастрюля флотского борща, но ни тот, ни другой на кастрюлю не смотрели.

— Повлияй хоть ты на нее, пионер! — взмолился Прибытков. — У матери в деревне корова, куры, поросенок, а в городе — все по карточкам. Ну, так, скажи?

— Угу, — сказал я, поддевая поварешкой со дна.

— Это ж надо! — возмутилась Люся. — И пионер туда же! Да вы что, сговорились?

— А что, он правильно говорит, — обрадовался Прибытков, — корова, куры, поросенок — это тебе не баран начихал!

— Да подумайте вы оба своими… крепкими головами, в качестве кого я приеду в его деревню? В качестве пе-пе-же?

— Во-первых, это никого не касается! — грозно начал Прибытков, но тут же сник. — В отпуск приеду, оформим официально, а пока, сама понимаешь, здесь ЗАГСов нет…

— П-п-поздравляю, ч-ч-черти п-п-олосатые! — сказал, входя в столовую, капитан Журов. — Д-д-дождались-таки светлого п-п-раздничка!

— Прошу не подначивать, товарищ капитан! — не понял Прибытков и хотел надеть шлем с мегафоном, но вовремя вспомнил, что война кончилась.

Журов удивленно таращил глаза.

— Т-т-ты ч-ч-чего это, Ваня?

В столовую, прихрамывая, спустился Батя. Глаза его, как у Квятко, были влажны от слез.

— С победой, товарищи! С великой радостью, дорогие мои! Поздравляю от всей души весь личный состав.

— Ур-р-ра! — закричал капитан Журов, поднял ракетницу, посмотрел, куда бы пальнуть, и пальнул в отворенную дверь. В тот же миг по ступенькам загрохотал какой-то ящик, брызнули во все стороны осколки трофейного хрусталя и ногами вперед в столовую скатился старшина Брыгин.

— Опять ты, Куделькин, хулиганишь? Мало тебе, сукину сыну…

— Эт-т-то я, В-василий Лукич, — смущаясь и краснея, проговорил Журов, — извини, п-п-пожалуйста…

— Какой разговор, товарищ капитан! — радостно воскликнул Брыгин, поднимаясь и отряхивая новые диагоналевые брюки. — Валяйте еще!

— Что это у тебя, старшина? — строго спросил Батя, палкой указывая на разбитый ящик.

— Хрусталь, товарищ полковник. Двести пятьдесят приборов для свадьбы со склада выписал.

— Для какой свадьбы?

— Не могу знать. Дежурный по части майор Болотников приказали. Да вот, спросите у него.

— Согласно телефонограмме из штаба корпуса, — пояснил Болотников, — подписано самим начштаба. Вот.

Командир взял в руки телефонограмму, прочел вслух:

— «Напоминаю: бракосочетание произвести сегодня, соблюдая все необходимые формальности, обусловленные соответствующими законами СССР. Об исполнении доложить не позднее 24-ноль-ноль сего числа. Неведомский».

Батя перевернул помятый листок.

— А кого женить?

В столовую между тем собирались люди на митинг, посвященный окончанию войны, победы над фашизмом и подписанию Германией капитуляции. Пришел пахнущий одеколоном майор Прокопенко, Силин с Ириной, техники во главе с Костей Бычковым, вообще — весь свободный от дежурства личный состав полка. Стояли, тесно сгрудившись вокруг Бати, жарко дышали в затылок друг другу радостным дыханием.

— Что ж получается, елки-моталки? — обратился ко всем Батя. — Выходит, через мою голову да прямо в штаб корпуса за разрешением на женитьбу? Это кто же из вас додумался?

Все посмотрели друг на друга, а старшина Брыгин сделал даже шаг назад.

— Может, запросим штаб корпуса? — посоветовал Прокопенко. — Так сказать, на предмет разъяснения.

— Неудобно как-то, — сказал полковник, перекладывая палку из левой руки в правую, — скажут, с таким пустяком не могли сами разобраться.

— Ничего себе, пустяк! — заметил Брыгин. — Женят, не разобравшись, а потом всю жизнь майся…

— Тогда предлагаю сразу после митинга обратиться ко всему личному составу и прямо спросить, кто писал в штаб по этому вопросу, — настаивал Прокопенко, — и, если кто признается, женим, но сначала…

— Цирк получится, — сказал Батя, — а из нас с тобой клоунов сделают. Знаешь ведь, какой тут народ языкастый. Вот узнать бы, которая! — Батя мечтательно, с высоты третьей ступеньки лестницы высматривал в толпе летчиков женские головки с выбивающимися из-под пилоток кудрями.