Русские инородные сказки - 4 - Макс Фрай

Спустя несколько лет Пречистая, вероятно, заступилась за него, и дед мирно скончался, оставив детям дом с распахнутыми дверьми, пологие холмы, где в старые годы, говорят, жили феи и мастерскую. Была очень поздняя осень, Притаившись за занавеской детской, мы смотрели, как отец и мать жгут эскизы. Они развели во дворе большой костер, и бросали в него листы — некоторые белые, другие — совсем пожелтевшие. Такова была воля деда. Уже в постели, сквозь сон, я чувствовал запах горящей бумаги, которой ветер наполнил наш дом, и слышал тихий разговор.

На следующий день в наш дом пришел мастер замков. Двери, привыкшие к свободе, ни за что не хотели исполнять роль, для которой были предназначены. Они вырывались из рук, распахивались широкой дугой, стукали по лбу меня и сестер, прищемляли подол маминого платья, выбивали подносы с едой из рук прислуги — мастер замков был нам необходим.

Помню, как мать и отец, одевшись словно к обеду, приветствовали его с верхней площадки лестницы. Ветер трепал длинные волосы отца, и было видно как он робеет, несмотря на насупленные брови и прямые плечи. Мастер замков прошел в дом, таща за собой большой, но на удивление ладный сундук, в котором (мы, дети были в этом уверены) хранились заклинания против строптивых дверей. Ветер завывал в дымоходе, швырял в мастера клочья пыли, взметенной из углов. Плащ, в который по случаю холодной погоды был закутан мастер, опутал, облепил его фигуру, превратив в памятник настойчивости. Мастер прошел на середину прихожей, весело улыбнулся и пробурчал: "а сквозняки-то — ой-ей-ей…" Склонился над сундуком, и уже через двадцать минут первая дверь была усмирена — мастер отступил в сторону, демонстрируя всем нам блестящий медный замочек. Вынув из замочной скважины небольшой ключ, он с поклоном протянул его зардевшейся от смущения маме.

Через несколько часов все было кончено. Мастер с Мартой, нашей прислугой, пировал на кухне, отмечая победу над ветром. Семья собралась за столом, и впервые на моей памяти так весело горели дрова в камине, так уютно растекалось тепло по полутемной гостиной. Никто не суетился, зажигая то и дело гаснущие свечи — они горели ровным, чуть мигающим светом, и я впервые ощутил исходивший от них аромат воска. Старшая сестра распустила волосы (раньше этому мешал ветер, который норовил закрутить ее длинные локоны вокруг горящей свечи, а то и сунуть их в суп), и надела серебряное бабушкино ожерелье. Взглянув на ожерелье, я вспомнил о бабушкином портрете и обернулся, чтобы взглянуть на него. В ровном, почти не мигающем свете, бабушкины глаза глядели черными безжизненными дырами, и теперь было очевидно, что она уже много лет мертва.

Отец был весел, шутил, громко восторгался мамиными новыми гребнями (мамины волосы были его — и моей — страстью), а потом внезапно над столом раздался звон падающего бокала, мама виновато всплеснула руками — от ее бокала через стол расползалась по белоснежной скатерти темная река вина, Я зачаровано смотрел, как набухают и меняют цвет волокна ткани. Младшая сестра заплакала. Отец ударил ребром ладони по столу (и все мы вздрогнули от похожести жеста) и жестко сказал "Истинно говорю Вам — пусть мертвые хоронят своих мертвецов! Это, черт возьми, будет настоящий дом, уж я позабочусь об этом. Будьте покойны".

Мама сидела очень прямо, и я заметил, что костяшки пальцев у нее побелели. Ветер чуть слышно бесновался за окном. Потом мама внезапно глубоко и облегченно вздохнула. "Ты прав, Генрих, — сказала она чуть слышно. — Ты абсолютно прав…"

Она помедлила, и, решившись, достала из складок шали связку медных изящных ключей. Я завороженно глядел на белую руку, которая ласково поглаживая, раскладывала ключи на скатерти. Любуясь выемками и бороздками я, уже сонный, лениво размышлял о причинах маминого испуга, и не находил ответа…

Время шло, и двери все чаще оказывались запертыми. В первую очередь мастерская, вход туда для нас, детей, был строго воспрещен еще при жизни деда, но согласитесь, что когда двери распахнуты настежь, запреты не имеют смысла. Теперь же, поднявшись по пропахшей плесенью и пылью лесенке, я, вместо залитой потусторонним осенним светом знакомой студии (мастерская, расположенная на чердаке дома, имела световые окна во всю стену, фрамуги которых напоминали крылья неведомых летательных машин), обнаружил темноту захлопнувшейся мышеловки и блеск медной ручки с замком. По младости я не придал значения увиденному — меня отвлек радостный вопль сестры, призывавшей всех домашних посмотреть на расцветшие у нее на подоконнике крокусы.

Крокусы в ноябре — явление необычайное, да еще в нашем доме, где не приживались ни цветы, ни звери — растения быстро вяли от сквозняков, собаки, не находя покоя, нюхали воздух и в конце концов уходили неуверенным шагом, нос по ветру, в холмы, чтобы никогда не вернуться; только кухонная облезлая кошка-без-имени ужилась с ветром, оттого, верно, что вечно пряталась за вьюшкой, между стеной и теплым боком печки. Я бегом скатился с лестницы, промчался по запутанным коридорам и оказался в комнате сестер, где увидел озаренное нежным розовым сиянием лицо Марии. Она держала в руках горшок с расцветшим крокусом, и, глядя на счастливые улыбки мамы ми сестер, на лихо закрученные усы отца (еще недавно висевшие полуседыми прядями), я мысленно поблагодарил мастера замков за обретенный домашний очаг.

Каждый день, однако, я обнаруживал все новые и новые запертые двери. Задняя дверь в библиотеку. Вход в заброшенную оранжерею и чуланчик для метел. Дверь в третью гостевую комнату. Я бродил по дому, выискивая, какие из дверей заперты, и меня все сильнее тянуло взглянуть: что происходит там, в скрытых от наших глаз пустых комнатах. Я робел, не решался спросить мать о причине запретов, поскольку не был уверен, что именно она их закрыла. Я вообще сомневался, что кто-то из домашних замечает перемены в доме. Этот вопрос никогда не поднимался ни за обедом, ни тихими вечерами, когда семья собиралась в гостиной перед весело горящим камином, и я не мог понять, умолчание это, или неведенье.

С приходом зимы закрытых дверей в доме стало больше чем открытых, словно дом уходил от нас, замыкался в себе, не желая, чтобы его тревожили. Я все больше времени проводил, сидя перед дверью в мастерскую, или возле закрытого на замок входа в конюшню. Прислонившись щекой к прохладному старому дереву, я вдыхал его запах и представлял, что сейчас происходит с другой стороны двери. Частенько я рисовал обитателей закрытых комнат. Эти рисунки я никогда не показывал матери.

Каждый день во мне крепла решимость увидеть. Я трогал замок, тихонько, чтобы не спугнуть Их поворачивал ручку двери — все втуне. Ни игры в детской, ни долгие вечера в кабинете отца, ни даже утренние встречи с румяной со сна, такой красивой в пушистой белом халате, мамой — ничто не радовало меня. Я грезил о закрытых дверях и о тайнах, скрытых за ними. Меня манил холод замка, чудились легкие шорохи, похожие на взмахи невидимых крыльев. Пару раз я мог поклясться, что слышал скрип шагов.