Бьющий на взлете - Илона Якимова

а не овладеть ею. Эх, как бы это было у них… А потом он забыл обо всем, что было, обо всех прежних, и осталась только эта, теперешняя. Тело Джудит было тяжелым, веским, плотным, упругим. Оно наполняло руки и рот, оно звало наполнить его собой. Его не остановило бы, даже если бы она под ним умерла. Зов, это был зов.

И успел еще спросить:

— Как ты хочешь?

— Как хочу? Резко, грубо, сзади, и чтоб ты слил в меня до последней капли, досуха. Ох, какой же ты красавец…

Одну руку запустила ему волосы на затылок, перебирая пряди, другой расстегнула ремень на брюках, проникла внутрь. Плотно взяла, умело, уверенно, чувствительно восхитилась объемом в форме, ощущение стало таким ярким, почти болезненным, а после… словно моментом в теле замкнуло электрическую дугу, и больше он ничего не помнил.

Глава 25 Королева

Рот пересох.

Глаза открыть было больно.

Язык похож на мешок песка, прилипший к нёбу.

Судя по жесткости субстрата, лежал он на полу. А на постели сидела Джуд, на его груди покоились ее ноги, скрещенные в щиколотках, обутые в туфли на каблуке, и одна из шпилек глубоко входила в грудную мышцу, но, по сравнению с головной болью, оно было несчитово. Цепочка на щиколотке. Курва мач.

— Надеюсь, ты успела получить удовольствие, потому что я лично ни хрена не помню. Хотя и не сомневаюсь, что точняк был блистателен.

— Удовольствие? Ну, некоторое количество белковой пищи я получила. А что, собственно, с вас взять-то еще, на что вы годны?

Сняла ноги с груди, вот спасибо, низкий вам поклон, пани, потянулась к столу, цапнула бокал с выдохшейся газировкой просекко. В узкой щели окна за приоткрытой ставней противно орали чайки. Номер был похож на банку с формалином. Вот оно что напоминало-то.

— Что ты мне сыпанула в вино?

— Я? Ничего.

Она наклонилась.

Нарочно же наклонилась так, чтобы буфера, упакованные в черное кружево, вызывающе порнографичное на сливочно-белой коже, вывалились напоказ. И можно было рассмотреть искусный рисунок на левой груди, не больше дюйма — хризантема, да.

И стрекоза.

Вот и повстречал героиню книги. Естествоиспытатель хренов.

Тело не слушалось ни в чем, еле-еле шевелилась только раскалывающаяся от боли голова. Ужасное ощущение беспомощности. Паралича. «Ключевое слово — в параличе». Эх, Новак, знать бы, когда снова вспомнишь твои слова.

— А, — до нее дошло. — Бедняжечка, ты никогда не ощущал, что такое — легко прикусила liebe? Ну, вот это оно.

С трудом сглотнул, прохрипел:

— Вы же не убиваете самцов своего вида…

— Это правило было установлено только сто лет назад, да и сейчас так жестко не соблюдается. Я и не убила — обездвижила. Хотела бы убить…

Подошла, наклонилась, ласково рассматривая линии тела, выпуклости торса… заключила:

— Хотела бы убить — уже переварила бы. У меня отменный фермент.

Не, потрахаться, конечно, хотелось, но не так, чтоб сорвало башню танка. Хватанул адреналина, называется. Эла права была — как есть мудак. Да еще и старый мудак вдобавок, что унизительней. Ничего, выкрутимся. Главное заговорить.

— И вообще, с чего с тобой трахаться. Ты же не принес дар. Это у людей можно задарма — и свалить в закат, у нас нет. Съедят. Тебе не говорили? Так ты совсем необученный… старый и необученный. Прикол. Не думала, что такие еще бывают… как же тебе удалось-то тогда…

Оборвала на полуслове. Развернулась, наклонилась, шарила в его вещах, что-то разыскивая. Никогда еще упругий женский зад не выглядел для Гонзы настолько асексуально.

— Тебе что надо? — даже собрать предложение в три слова вызывало резкую боль в висках и приступ сердцебиения.

— То, чего у тебя при себе нет, к сожалению. Придется кое-кого навестить…

А вот эта сучья реплика очень Грушецкому не понравилась. А, главное, если самок других видов за пять лет он перевидал немеряно, то здесь, теперь, что делать с liebe, с живой liebe, олицетворенной смертью, так сардонически поименованной любовью, — он понятия не имел. Эла бы сейчас очень помогла. С какой-то стороны эта хитиновая тварь должна же вскрываться…

А она молчала. Она как назло молчала.

В то, что она не вернется, Гонза сейчас верить не собирался, чтоб не сойти с ума. Он подождет, не могла она вот так бросить его. Вероятно, ей трудно пробиться сквозь яд, выпущенный другой. И не похожа эта курва ни разу. Ничего общего с Элой, вот вообще ничего. Как можно было спутать? Джуд похожа на него самого, как отражение в темной воде.

Кур-ви-ца. Надо. Разговаривать. Надо ее заговорить. Новак считал, что шествие Грушецкого в последний год слишком победоносно и настоятельно просил докладываться ответственному по территории. А сегодня вот не доложился.

Джуд повернулась, посмотрела на него с любопытством, а потом встала ногой на грудь снова. Аккуратно так, и знала, куда нажать — в глазах поплыло до кровавых пятен.

— Если… ты… просто… в теме, надо было сказать, — попытался улыбнуться, но вышло оскалиться. — Но, прости, детка, я не из нижних.

Учитывая, что лежал на полу, это было, конечно, прекрасной бравадой. Да вся его жизнь — прекрасная бравада, если вдуматься. Очень мальчиковая жизнь.

Та чуть нахмурилась:

— Что? А… Дебил. Liebe не пытают еду. Это делают люди. Людям нравится мучать себе подобных. Унизительно быть людьми. Liebe убивают чисто, хотя могут делать это мучительно. И сперва мы убьем твоих баб у тебя на глазах…

— Они не мои бабы, их-то за что…

— Ктыри не моногамны, для них не имеют значения возраст и родственные связи, какой смысл сейчас запираться? Твои — не твои… Вас видели. Ты со своей девкой спал в одной постели. Все они твои… А потом казним тебя.

— Каким образом? — надо тянуть время.

— Так, как казнят взятых сестер. Взятых по твоей вине, тварь.

— И что с ними делают?

— Им не дают еды. То же станет и с тобой, — она обаятельно улыбнулась.

— Смерть от голода — довольно долгое дело, за это время меня успеют найти.

— Не успеют. Не той еды. И это куда мучительней, чем ты можешь себе представить.

Вот оно что.

Какой там Канзас, Канзас был бы за счастье. Ему наконец прилетело за то, что он хорошо отработал. Ну что ж, за всё надо платить. Энтомологи следили за хищнецами, но и хищнецы пасли энтомологов и лояльных — таких, навроде Грушецкого. Заходя на поле, он знал, что может погибнуть, но после смерти Элы приговорил себя. И