Как изучить английский язык самостоятельно. Нестандартные приемы самообучения. - Николай Бодров

И вот, вдохновленный и окрыленный примером уникального профессора, я решил, что теперь-то уж точно нашел ключ к своей проблеме. Бери только, как говорится, и пользуйся. И я не стал долго размышлять и сомневаться. Взял и попользовался… пять дней. Или шесть. Больше не смог. Да, как это ни грустно признать, но на большее я и здесь оказался не способен. Характер ли у меня не такой упрямый и педантичный, как у Любищева, условия ли и ритм жизни другие, или еще что-то — не знаю, да и не об этом речь. Главное же, что на этот раз, несмотря на весь свой первоначальный порыв, я быстро понял, что и эта система в полном ее объеме не для меня.

Ну что же, — стал я себя уже привычным образом успокаивать, — надо поскорее to take oneself in hand (взять себя в руки) и перенести и эту неудачу философски. Да и ведь сколько было ученых и просто мудрых людей, рассуждал я, которые неплохо обходились без всяких систем учета времени. Любищев же фактически сделался заложником и в какой-то степени даже рабом собственной системы, она с годами уже сама по себе стала идолом, самоцелью и смыслом его жизни, как это нередко и бывает со всем тем, к чему человек сильно привязывается. Я же вовсе не хочу стать уникальным соловьем в золотой клетке, в клетке времени. Лучше быть простой птицей, но вольной.

И все-таки, все-таки… Несмотря на все мои попытки теперь уже развенчать систему Любищева в собственных глазах — дабы самому не так обидно было, — сомнения не оставляли меня, надежда на что-то еще теплилась. И, к счастью, действительно, я и здесь вскоре пришел к выводу, что все-таки не должен полностью отвергать эту систему, а как и в подобных предыдущих случаях с Морозовым, Шлиманом и другими моими идейными вдохновителями должен взять из нее кое-что ценное, приспособив это к своим возможностям. Например, уважительное и трепетное отношение Любищева ко времени, рациональное его использование — это надо, безусловно, взять в свой актив. Какое-то сверхтонкое восприятие и экономное, на грани скаредности, расходование времени надо также попытаться освоить. Правда, здесь возвышал свой голос мой внутренний «пессимист»: а возможно ли такое частичное применение системы без ее «души», без главного элемента — ежедневного хронометража, строгого учета и отслеживания каждого, даже самого небольшого, промежутка времени? Не будет ли это равносильно попытке заставить взлететь самолет, предварительно изъяв из его корпуса двигатель? И тем не менее какое-то интуитивное sixth sense (шестое чувство) подсказывало мне, что и «урезанная» система Любищева сможет поработать на меня. Надо лишь дать себе труд еще почитать и подумать на эту тему, и не исключено, что найдутся примеры и аргументы, подтверждающие и позицию моего внутреннего «оптимиста». И ведь нашлись!

Пожалуй, наиболее впечатляющим оказался вновь пример с С. Т. Рихтером. Этот великий музыкант, о котором я уже немного рассказывал, обладал, оказывается, не только талантом сверхглубокого образного восприятия художественной информации, но и необычайно тонким чувством времени и, главное, способностью рациональнейшим образом его регулировать. Вот три небольших отрывка из цитируемой ранее книги о Рихтере. Все они разрозненны, так как взяты из разных глав, но именно поэтому они еще более наглядно и объективно дают представление о рихтеровском отношении ко времени.

«Вошел в костел, повесил на спинку стула плащ, положил рядом неизменную свою кепку, открыл рояль, приладил на пюпитр часы, поставил на него ноты, убедился в том, что мы уходим, и вот уже мощно зазвучал нам вслед один из этюдов Шопена…

В 16 часов, как и договорились, вернулись за Святославом Теофиловичем в костел. Так хотелось послушать его игру и не обнаруживать своего присутствия. Но ровно в 16 часов маэстро обернулся и с удовлетворением констатировал, что мы на месте. Точность ценится высоко. Бывает очень больно смотреть, как, оказавшись жертвой чьей-нибудь необязательности, Святослав Теофилович печально сидит в своем плаще, с кепкой на коленях, с обреченным выражением лица».

«Святослав Теофилович играл “Ludiis tonalis” Хиндемита. Он вышел и сказал, что будет заниматься еще 12 минут. Ровно через 12 минут закончил».

«Вечером Рихтер пошел в костел уже с Олегом — репетировать японскую программу. Они вышли в 20 часов 24 минуты. Святослав Теофилович сказал, что заниматься будут до 23 часов 24 минут. Так и было.»* Не правда ли, эта почти нечеловеческая способность Рихтера столь пунктуально (с точностью до одной минуты) рассчитывать свое время кажется нам необъяснимой и загадочной? На меня, во всяком случае, такая его особенность — почти с микроскопической точностью вписываться в ход времени, чтобы подчинять его своей воле, а не самому подчиняться его стихии, — произвела поначалу шокирующее впечатление. Особенно когда я сравнил ее со своей привычкой разбрасываться временем направо и налево, начинать и заканчивать свои дела с точностью от получаса и до «как получится», назначать людям встречи с точностью от 15 минут и до «как удастся подъехать» и так далее. Я всегда чувствовал, что свойственная мне приблизительность и неопределенность во взаимоотношениях со временем постоянно тормозит и ослабляет любую мою работу, мои планы, а иногда и вообще срывает их.

Но, с другой стороны, этот пример меня и ободрил. Ведь он показал, что для эффективного использования времени совсем необязательно фанатично вести его ежедневный подсчет, как это делал профессор Любищев. Надо просто работать с полной выкладкой, забывая в этот святой момент про все остальное. Возможно, в этом и состоит разгадка парадоксального феномена сверхпродуктивного использования времени: чтобы не терять время, надо научиться о нем забывать.

И вот, столкнувшись теперь с очередным и столь зажигательным для себя примером, я окончательно как бы «проснулся», я понял, что дальше так дело не пойдет, что надо пересматривать свое слишком вольное (или лучше сказать — слабовольное) времяиспользование, надо перенастраивать себя «по шкале Рихтера», надо учиться управлять временем, чтобы раньше или позже не оказаться безнадежно отставшим от него. “Lost time is never found again” («Потерянное время не вернешь»), — утверждает пословица, хотя и очень хотелось бы верить, что иногда все же можно make up for lost time (наверстать упущенное), если сильно захотеть. Я пришел к выводу, что чем меньше единица времени (конечно, в разумных пределах), которой я измеряю и рассчитываю свою работу, тем с большей ответственностью я отношусь к этой работе, а значит, и получаю больший эффект. Поэтому именно такое — рихтеровское — отношение ко времени и, в частности, к минуте, как к хотя еще малой, но уже различимой в потоке времени единице, я и стал в дальнейшем исповедывать и использовать везде, где только было можно. Минута постепенно сделалась для меня любимой единицей отсчета, стала тем интерва лом, который, с одной стороны, позволял максимально точно распределять свои усилия в любом деле, с другой стороны — неизменно держал меня в состоянии легкого — а иногда и не легкого, но полезного — напряжения по всему ходу какой-либо работы, не позволяя расслабляться и отлынивать от нее даже на короткое время.

Есть в нашем языке такие устойчивые словосочетания: «годы летят», «дни бегут», «часы идут». А вот минуты? Выходит, что они «ползут» или даже «стоят»? Но не будем строго подходить к странностям языка — он родился гораздо раньше логики. Минуты не ползут, к сожалению. Они несутся куда-то вечно второпях, но и без устали, они не слышат наших заклинаний остановиться хоть на мгновение, потому что они сами и есть эти мгновения, проскальзывающие как невидимки мимо нашего восприятия и сквозь него. И вся поистине дьявольская коварность этих мгновений-минут, этих корпускулярных «единиц жизни» и состоит в их неразличимости и неуловимости — ведь их нельзя пощупать, как нельзя пощупать струю воды или тем более поток электронов. Но от этих-то «электронов времени» часто зависит в жизни больше, чем от их более крупнокалиберных соседей по временнуй шкале: все-таки часы и дни мы как-то регистрируем в сознании, в памяти, учитываем их, а вот минуты-мгновения… «свистят они, как пули у виска». А пулю за «оперение» не схватишь.

Но вот есть же люди, даже если их и немного, которые именно это и умудряются сделать. Как бы перенять у них эту способность?

Размышляя таким образом, я все глубже проникался мыслью, что нету меня теперь другого пути, кроме как следовать примеру (хоть в чем-то) Любищева, Рихтера и им подобных в вопросах использования времени, и на этот раз мне уже ни в коем случае нельзя сорваться.

Для начала (для очередного начала!) я решил пересмотреть и изменить свое субъективное отношение ко времени. Оно у меня всегда было довольно зыбкое. Например, на вопрос «Который час?» я мог твердо ответить «9», хотя на моих часах было еще без трех-четырех, а то и без пяти минут «9», и при этом я не чувствовал себя обманщиком, так как такое «либеральное» отношение ко времени, как к своему, так и к чужому, было для меня естественным. И вот теперь, напротив, я стал пытаться все более точно реагировать на каждую минуту и даже секунду, вызывая, наверно, у окружающих удивление уже противоположным качеством — гипертрофированно-пунктуальным отношением ко времени.