Хлеба и чуда (сборник) - Ариадна Борисова

Типовые клубы возводили заезжие строители, чаще всего абы как. В здешнем тоже впустую топились печи. Белесоватый пар дыхания колыхался в ледяных сквозняках под потолком, как волокна стекленеющей воды в полынье. Очень скоро в артистической раздевалке рассыпалась дробь зубовной чечетки. Хуже всех пришлось Беляницкой. Ее сценические костюмы были пошиты из капрона и шелка.

Взволнованный женский голос комментировал в тишине зябко нахохленного зала:

– Зырь, Маша, утопленница обратно телешом выскочила!

Второй голос недоумевал:

– Пошто у ее комбинашки-то драные?

Сельчане в ватниках, шапках и шалях, сроду не слыхавшие о балетном модерне и Айседоре Дункан, в растерянном смущении разглядывали ледащую дамочку, еле прикрытую лоскутами нижнего белья. Она босиком вылетала в собачий холод через два-три номера. Лицо мертвенно-бледное, рот – маков цвет, соски стоят дыбом, титек не видать, а подмышки лысые… ужасть! Нечеловечески изгибаясь, «утопленница» бесстыдно задирала выше головы длинные голубоватые ноги и плавала по сцене с отчаянием последних вздохов. Матери семейств были обескуражены тем, что никто не вывесил объявление «До шестнадцати лет». Гнуть к полу шеи любознательной мо́лодежи, вылупившей зенки на безумную попрыгунью, не решались из деликатности.

Доктор прервал интересную беседу с коллегой, чтобы налить танцовщице сто граммов, пока не околела. Десятилитровую канистру с чистым спиртом он во избежание хищения повсюду таскал с собой в рюкзаке.

Сунув карамельку «на закусь» трепещущей в чьем-то пиджаке балерине, Яков Натанович с умилением стал рассказывать, что фельдшеры в медвежьих углах мастаки на все руки: выдрать зуб, принять роды для них – безделица, а местный универсал три часа назад выполнил кесарево сечение.

– Экстремальная была ситуация! Санитарный вертолет запоздал, не успели бы. Теперь женщина с ребенком вне опасности, хирург из Якутска осмотрел и подтвердил: операция проведена блестяще. Блестяще – представляете?!

– Не представляю, – просипела выносливая балерина и впала в столбняк от ожога глотки – доктор в профессиональном экстазе не заметил, что почти всю разводящую воду пролил мимо стакана.

Прокатчики забыли взять бобину с киножурналом об ударной стройке города Мирного. Сервантес распекал их за кулисами под ариозо Дездемоны, когда эскулап, виновато причитая, забегал вокруг Беляницкой.

Захотелось пристукнуть обоих. Раззявы, головы садовые! Опять на ходу придется пересмотреть репертуар, поменять модерн на какие-нибудь русские пляски или хотя бы польки-водевили… Да и одеть свиристелку попристойнее из подручных средств. Помчался искать топленый гусиный жир.

Сельский совет расстарался с чаепитием. Тушеная зайчатина и якутский десерт – мороженое масло, спахтанное с земляникой и кусочками пресной лепешки – промелькнули мимо рта пьяной и голодной Беляницкой. Она села на вынужденную диету. Полина засчитала себе первое очко, да не тут-то было. На ночь гостей расквартировали по семьям, и Сервантес отправился к председателю с Людмилой. Правда, еще в компании с баянисткой Риммой Осиповной и доктором, но свидетели разлучнице не помеха…

«Стиральная доска» с особым злорадством жамкала и выкручивала организмы, обласканные северным гостеприимством. Фельдшер вручил Якову Натановичу банку медвежьего жира, топленного с медом, и заверил в великой силе снадобья. Беляницкая послушно проглотила с ложку, помазала горло и окончательно онемела. Сервантес посматривал на нее с тревогой, а она уставилась на него такими захватническими глазами, что только полный идиот не понял бы этот безмолвный язык международного общения.

Полина страдала. Единственный раз инструктор обратил на нее внимание:

– Подберите себе, пожалуйста, русские песни. Джульетт и Дездемон я отменяю.

– Можно тогда романс Антониды «Не о том скорблю, подруженьки» из «Ивана Сусанина»?

– Антониду можно, – разрешил Сервантес и велел Изе перед исполнением романса вкратце напоминать зрителям историю борьбы русского народа с польской шляхтой. Квартет певцов во главе с Нарышкиным согласился отрепетировать хор «подруженек» по завершении приступов морской болезни.

Полина воодушевилась, готовая сейчас же продемонстрировать дорогому человеку свое трудолюбие, стойкость вестибулярного аппарата и вообще здоровье.

– А-а-ах, недаром так сердце ноет, так и чует сме-е-рть…

– Смерть – пугающее слово, – недовольно перебил дорогой. – Оптимистичнее надо. Замените чем-нибудь эту «смерть».

– Но в опере…

– Ни к чему. Пусть будет «жизнь».

– … недаром так сердце ноет, так и чует жи-и-изнь, – вывела Полина прилежно.

– Извините, – застенчиво вклинился Нарышкин, – мне кажется, если с «жизнью», то смысл текста теряется.

– Ладно. «Грусть» смыслу подойдет?

– Да, пожалуй.

– … так и чует гру-у-усть, – возобновилась тайно-показательная цель Полины. Дорожный гофр усиливал ее роскошное вибрато, однако сердце чуяло не грусть, а самую настоящую тоску. Сервантес одиннадцать раз повелся на блудливые глаза Беляницкой, Полина считала, и в ней рыдали, заламывая руки, героини ее трагедий. Чудилось, что спутники прознали о пари двух дурех и теперь увлеченно следят за его развитием. Всем же ску-у-учно…

– Я горюю не о то-о-ом, что мне жа-а-алко воли девичьей…

Она нисколько не горевала бы о своей воле, вручая ее инструктору на законное пользование вместе с сердцем, рукой, душой и остальными дарами, но не видела ни малейшего желания их принять. Полина утешала себя – не дозрел. Стараясь пялиться на Сервантеса хотя бы не синхронно с безголосой Беляницкой, она с ужасом сознавала, что втрескалась по уши. Доигралась, уныло думала о себе. А скоро обнаружила, что дорепетировалась.

Визгливо и грубо, без предупреждений, в тайгу вторглась пурга и разметала пути в несколько минут. «Дворники» не успевали выгребать снег с ветровых стекол, машины шли почти вслепую. Слыша в голосах вихрей глумливые фиоритуры, Полина костенела в смутном предчувствии драматических событий. Когда автобус встряхнуло так, что вперед вылетели коробки с реквизитом, она одновременно с водителем поняла: застряли.

– Наворожила, «Сусанина», – с четко оформленной неприязнью процедил Сервантес, пронзительно взглянув на Полину третий раз за день.

«Веселый вездеход» сел на мост в колее.

Ощущая себя одураченной шляхтой, мужчины вылезли в метель и попробовали вытянуть автобус лошадиной мощью «буханки» с подключением человеческого ресурса. Старина «ЛиАЗ» – жестянка с болтами, металлолом, упрямый осел – не желал двигаться с места. Впрочем, возможно, ослом был вовсе не он, поскольку пурга заметно окрепла. Ничего другого не оставалось, как ждать окончания непогоды и дальнобойщиков. Время подошло к обеду. Стреляное шоферье, конечно, оккупировало столовые, в ус не дуя, что зимник взял «певичек» в плен.

Путешественники проголодались и озябли. Наступил экстренный повод пустить в распыл докторскую профилактическую канистру. Запасливый водитель достал из бардачка пачку печенья, кулек конфет и сравнительно чистое цинковое ведро. Для развода спирта растопили снег горячим чаем из чьего-то термоса. Врач-дозатор потер руками:

– Пролетариэр фу нале лендер, фарайникт зих![17]

– Нале, нале, – оживился народ, протягивая стаканы и кружки.

– Ближе к столу, гости дорогие, не стесняйтесь, – балагурил Яков Натанович, – вот у нас тазик винегрету, вот селедка под шубкой, яблоки ошпаренные, мандарины ошкуренные… – Склонился над инструктором: – Константин Святославович, вам «Слынчев бряг» или армянского коньячку? Не?..

По-солдатски тяпнув положенную норму, большинство настропалилось на прицеп. Доктор не отказывал и, весело подергивая брежневскими бровями, всякий раз спрашивал:

– Вам кагора (мадеры, виски, абсента)?

Держа на мушке любителей кутежа, Сервантес призвал артистов к сознательности и несению искусства в массы трезвыми голосами. Вечером по плану должны были выступать в следующей деревне.

Инструктора раздражала снисходительная насмешливость Якова Натановича. Раздражали все, кто объединился вокруг канистры, чокался кружками, ржал над анекдотами иллюзиониста, того еще хохмача. Чему радуются? Разгулу пурги, срыву программы?..

Сервантес удивился, приметив за мельтешащими спинами спящего человека. Буря мглою небо… и так далее, а ведущая Иза спала, по-детски подперев подбородок ладонью. Ее не стали будить, не охотница до «жидкого хлеба».

Впервые увидев Изу летом среди агитбригадчиков, Сервантес, помнится, испытал эстетическое удовольствие. Красивую брюнетку с необычно синими глазами звали Изольда Готлиб. «Либэ» – любовь, сказал доктор. Эта еврейская девушка была со странностями, любила в одиночестве бродить по лесу. Яков Натанович усиленно «сватал» ее Сервантесу, но простая симпатия не могла перерасти ни во что другое.