Отстегните ремни - Катерина Кириченко

План был готов. Погулять часа два-три, чем-то перекусить подешевле, вернуться в интернет-кафе, и если от Макса по-прежнему ничего нет, то выбрать из одноклассников того, который успеет ответить на мое сообщение.

Единственное, что не придумывалось, — это как убить в душном и негостеприимном мегаполисе несколько часов. Более «негулятельного» города я, наверное, никогда не видела. Никаких тебе укромных местечек, уютных площадей с фонтанчиками, тенистых парков в центре… Набережные красивой вроде Москвы-реки неуютно закатаны в асфальт и превращены в автомобильные трассы, бульвары симпатичные, но делать на них ровным счетом нечего — ни тебе уютных террас-кафе, ничего, — одни лавочки, хочешь — ходи мимо, а устал — так сиди на них и смотри, как другие идут мимо. Все. Больше в центре Москвы делать ровным счетом нечего. Ну, разве что сходить в мавзолей.

— В мавзолее была? — спросила я Дашу.

— Где?

— В мавзолее. Где дедушка Ленин лежит.

— А кто это?

Приехали… Поколение кока-колы и интернет-магазинов не знает уже, кто такой Ленин. Даше со мной явно повезло, такая продвинутая няня попалась: сначала поездка на метро, теперь дедушка Ленин. Какое-то суперретро прямо, а не няня. Еще из Европы приехала, называется!

— Ну ты, мать, даешь! Пришла с пустыми руками и теперь пожрать просишь? — Селиверстова уставилась в открытый холодильник допотопной модели типа «Саратов». — Вот коньячку — это пожалуйста. Армянский. Вполне приличный, кстати. А на пожрать могу вот разогреть котлет. Из индюшки, кажется.

На заваленный всяким липким кухонным хламом столик у окна с каменным звуком плюхнулась замерзшая в лед картонная коробка с готовыми котлетами. «Свежесть и качество!» гласила ярко-красная надпись на упаковке. В животе немедленно по-нехорошему заскребло.

— Ну и к этому салатик: огурчики там, помидорчики… — добавила хозяйка дома. — Ты чем обычно салат заправляешь? Сметаной или майонезом?

— Я? — я растерялась: — Ну там сложно, в общем, пять ингредиентов смешиваю… Ты не захочешь заморачиваться… Заправь лучше, чем ты обычно заправляешь.

— Тогда майонезом, — сказала Селиверстова.

Даша жалась ко мне и грызла найденное на подоконнике яблоко. Я окинула ее задумчивым взглядом. Меня брали сильные сомнения, не поплохеет ли Даше от свежести и качества предлагаемых котлет.

— А для ребенка ничего нету по… как бы это сказать? Понатуральнее, что ли? Ну, в смысле, может, гречка или картошка хоть?

Селиверстова остановилась и смерила меня удивленным взглядом:

— Дорогая! Ты как в гостях у домохозяйки в вашей там Голландщине. Я, между прочим, без пяти минут профессор МГУ. Весь день сидела на защитах дипломников. Еле до дома дотащилась. Скоты даже ни одного цветочка не подарили! Куда все катится, скажи? Раньше и подарки были какие хочешь, и вообще… А сейчас ромашки летом не дождешься! Все прибурели на этих платных отделениях, деньги башляют — преподавателей больше ни во что не ставят. Зависимости у них от нас больше не стало. Вот так. А ты мне про гречку! Какая гречка в моем доме? Вот икра кабачковая есть, заморская. Натуральнее это, чем котлеты? Бери вон, в холодильнике, если хочешь.

Возможно, мне не стоило сегодня тратиться на кофе и мороженое, тогда у меня остались бы деньги на продукты. Но кто мог предположить, что моя бывшая одноклассница, действительно без пяти минут профессор МГУ, замужняя женщина и хозяйка дома не держит в холодильнике ничего, кроме перечисленного набора? Сейчас же в заднем кармане моих джинсов лежало не более трехсот рублей, из которых полтинник завтра уйдет на сигареты, а остальное разойдется на довольно дорогие в Москве интернет-кафе.

Мне очень не хотелось обижать приютившую меня хозяйку, и я, поняв, что все недра ее холодильника уже практически перечислены, и ничего более-менее «eatable» в профессорском доме все равно не найдется, смиренно затихла и оглянулась в поисках табуретки или еще чего-то, на что можно было бы присесть.

Дом шел на снос еще в те далекие годы, когда мы заканчивали школу. Все жильцы расселились по окраинам, и только профессорская семья Селиверстовых отказалась уезжать из тихого центра. Прописав в имеющиеся у них две комнаты в коммуналке всех возможных родственников, они запросили такую цену за свои комнаты, что занимавшийся расселением особнячка банк просто не захотел удовлетворить их требования. Селиверстовы остались в совершенно пустом доме одни. Заняв сначала все соседские пустующие комнаты, года через полтора они освоились и заняли еще пустующую четырехкомнатную квартиру этажом выше, куда вскоре и переехали родители моей Селиверстовой.

Нижняя же, оставленная родителями, квартира сразу превратилась в приют всех одиноких сердец. Мы распивали там портвейн и пели романсы Вертинского под гитару, оставались ночевать после всяких пьянок и давали приют бомжующим иногородним хиппи, подобранным на Гоголях. Количество постоянно проживающих в квартире достигало порой восьми-десяти человек. На кухне вываривались и выпаривались какие-то химикаты, вводимые внутривенно, на запыленных окнах проступали подсвеченные вечерами фонарем за окном начерченные маленькими пальчиками нашей подруги — будущего медика — формулы какой-то самодельной наркотической гадости. Подружка эта, к сожалению, давно умерла. Мы же с Селиверстовой были очень близки хиппующему населению, но личного участия в наркоманских сессиях не принимали, предпочитая портвейн, благодаря чему, возможно, в конечном счете остались живы.

Вскоре в доме отключили газ и электричество. Под коптящие церковные свечи зажилось еще романтичнее, а заезженные до шипения кассеты Гребенщикова зазвучали особенно надрывно. Порой я оставалась здесь на два-три дня, доводя мать до истерики.

Потом банк не выдержал и тоже въехал в дом. Заняв несколько этажей, он повесил на квартирах таблички типа «бухгалтерия» и «отдел кадров» и врезал в подъездную дверь умопомрачительную сигнализацию. Пароль к двери Селиверстовым сказан не был. Наивный банк полагал, что постоянно запертая ночами дверь заставит упрямую семейку покинуть дом, но просчитался. Не обделенная интеллектом профессорская семья Селиверстовых проникала в дом в дневное время вместе с работниками банка, а ночами влезала и вылезала через разбитое окно в одной из пустующих квартир первого этажа.

Банк был вынужден вскоре включить в доме электричество. Селиверстовы обрадовались этому настолько, что сделали в верхней квартире евроремонт.

Вскоре я уехала из России и о дальнейшей судьбе банковского особняка и Селиверстовых почти ничего не знала.

Каково же было мое удивление, когда, найдя на «одноклассниках» ответ с согласием дать мне ночлег, я получила все тот же, впечатанный за годы молодости в память, адрес! У меня было ощущение, что ничего с тех пор не поменялось. Родители Селиверстовы — профессора МГУ — продолжали жить этажом выше. Под ними, так и не сделав никакого ремонта, ютилась в бывшей коммуналке моя одноклассница Инга Селиверстова с мужем.

Хотя нет, одно небольшое изменение все-таки произошло: несколько лет назад прямо на голову Инге с мужем рухнул наконец прогнивший потолок. Сквозь образовавшуюся дыру, диаметром не меньше метра, была видна заброшенная верхняя квартира и сильно дуло. Прямо под дырой в качестве хохмы был установлен огромный круглый деревянный обеденный стол. А замерзающим гостям выдавались шерстяные пончо от сквозняка.

— Детское пончо тоже есть? — спросила я, с сомнением рассматривая дыру в потолке.

— Нет, — сказала Инга. — Но твоей девочке сгодится и взрослое.

На столе появились котлеты, жирные и вымытые только с лицевой стороны тарелки, вилки, салат с майонезом под названием «Огурчики-помидорчики, меня милый целовал в коридорчике» и четыре граненых стакана в стиле полного ретро.

— Почему четыре, нас же трое? — спросила я.

— А Шурик скоро придет. Ну, муж. Ты его не помнишь?

Шурика я почти не помнила. Зато Ингу узнала бы даже на улице. Она ни капли не изменилась. Та же короткая мужская стрижка, волевое лицо, сжатые тонкие губы, почти стального цвета всегда серьезные глаза.

— У меня цель — стать самым молодым профессором за всю историю МГУ, — сказала Инга, жуя котлету.

Дашу удалось накормить салатом и положить спать в соседней комнате на видавший всевозможные виды диван.

Закутавшись в пончо, я заставляла себя съесть котлету и пыталась не выдать лицом информацию, поступавшую от моих вкусовых рецепторов. Есть хотелось просто жутко.

Заканчивался уже второй день без утренней йоги, зато с пельменями и готовыми котлетами в квартирах моих старых друзей. Причем самое странное: Гриша — композитор, его жена делала удачную карьеру на телевидении, Селиверстова — почти профессор МГУ, а ее Шурик — режиссер. Почему всей этой уважающей себя публике не врубиться в нормальное здоровое питание — мне было не понять. Деньги у них, по всему видать, водились нормальные, по крайней мере, у каждого была вполне дорогая машина, а Гриша даже недавно сделал дорогущий ремонт. Может, в Москве какая-то установка или идея, что нормальное питание отвлекает от карьеры? А может, карьеры давались с таким трудом, что уже не до здоровых ужинов? Или отсутствие в России спокойной, годами устоявшейся цивилизованной жизни проявлялось, в том числе, в полном отсутствии культуры питания? А может быть, в России просто не умели жить? В смысле, получать удовольствия от простых, не замороченных вещей типа вкусной еды, хорошего вина, удачно поставленного мягкого кресла-качалки на балконе…