Тайна предсказания - Филипп Ванденберг

Сказав так, он уронил со своего места в горней выси засушенный цветок, ландыш о двух стебельках, с пятью цветками на каждой стороне, и крикнул: "Леберехт!"

— Леберехт!

Леберехт услышал свое имя, доносившееся из дальней дали. Когда он открыл глаза, над ним стоял брат Эммерам и тряс его за плечо.

— Ты, должно быть, заснул, Леберехт! Повечерие закончилось, уже полночь.

Юноша протер глаза со сна. Ориентировался он с трудом. Его знобило. Седобородый брат заметил это и прошел в торцовую часть зала, чтобы затворить распахнутые окна.

Вернувшись, он спросил:

— Какая же книга так утомила тебя, что ты заснул над ней?

Леберехт не мог ответить, ибо в своих снах пережил слишком многое, чтобы вспомнить ее название. Когда он перевернул обложку, то испугался: на титульном листе стояло: "Nicolaus Copernicus "De revolutionibus orbium coelestium"".

— Смотри-ка! — воскликнул брат Эммерам с блеском в глазах.

— Что такое?

— Ну, вот же! Ландыши! — Он указал на заложенные между страниц цветы. — Ландыш был любимым цветком Коперника.

— Но это невозможно…

— Почему нет? Видит Бог, есть на Земле загадки и посерьезнее, чем сухой цветочек.

— Да, конечно, — пробормотал Леберехт. Ему хотелось довериться старому монаху; но прежде чем сделать это, он осознал, что тогда придется рассказать ему всю правду. Поразмыслив, юноша не решился на этот шаг и, извинившись, заметил: — Просто меня удивило, что именно в этой книге, имеющей содержанием своим столь серьезную тему, оказался засушенный цветочек.

Мудрый брат Эммерам погладил обеими руками свою бороду и улыбнулся:

— Ubi flores? ibi ingenium.[53]

Захлопнув тяжелую книгу, Леберехт спросил, скорее равнодушно:

— А сколько книг за свою долгую жизнь вы прочли, брат?

— Сколько? Какой необычный вопрос! Дело не в том, сколько книг прочел, но в том, что это за книги и каково их содержание.

— Конечно, тут вы правы, — согласился Леберехт со старцем. — Мне просто пришло в голову, возможно ли прочесть все книги на одной полке, от пола до потолка.

Старика вопрос развеселил.

— Отчего же невозможно?

Едва Леберехт успел поставить книгу на место, тот повернул полку вокруг ее оси, чтобы те, кому не положено, не увидели того, что не должны.

— Нет никакой необходимости прочитывать все книги от корки до корки. Надо лишь знать их содержание!

Леберехт кивнул и продолжил:

— Брат Лютгер, с которым я говорил на эту тему, считает, что свободные умы редко берутся за большие фолианты, книги форматом поменьше обладают более взрывным содержанием.

— Это не ложь, сын мой. Это как драгоценное украшение, что хранится не в большом сундуке, который бросается в глаза каждому, но в маленьком ларчике. Маленькую альдину, например, ты можешь спрятать где угодно и носить с собой под камзолом.

— Альдина? Что за тайна скрывается за этим названием?

— Что ты, никаких тайн! Альдинами называют самые маленькие книги, в честь венецианца Альда Мануция, который сорок лет назад начал складывать листы пергамента и бумаги не один раз, как для фолиантов, не дважды, как для формата в четвертую долю листа, но четырежды. Так возник формат в одну восьмую и появились маленькие книги, которые ты спокойно можешь спрятать в карман или хранить под матрацем.

— И какие же тайны распространял Мануций под обложками своих альдин?

— Не одну! — смеясь, воскликнул брат Эммерам. Он подошел к пятой полке и уверенным движением вынул маленькую книжечку на древнегреческом: "Galeomyamania" — "Война кошек с мышами" византийского поэта Федора Продрома.

— Альд любил печатать греческих поэтов. А малый формат выбирал лишь для того, чтобы добиться большего распространения своих книг. Только после его смерти приверженцы Гутенберга открыли, что таким образом можно без шумихи переправлять тайны с места на место, из одной земли в другую.

Монах потушил свет, и Леберехт наметил следующий шаг: посвятить себя альдинам третьей arca.

На другой день, это было воскресенье, неясное намерение заставило Леберехта посетить мессу в соборе. Это ни в коей мере не соответствовало его обычному поведению; если быть честным, то после сожжения инквизицией его отца как колдуна Леберехт избегал воскресных посещений церкви и всех церковных церемоний. Уже одно только гудение органа способно было повергнуть его в панику, как ненастье, которое застало в лесу, а процессия на Празднике тела Христова, во время которого демонстрировали не веру, но суетность, вызывала у него мурашки.

Нет, в собор его влекло не благочестие, но одна-единственная персона, которую он надеялся здесь встретить: Марта. Как бы ни тщился Леберехт выкинуть из головы эту женщину, как бы ни убеждал себя в безнадежности их отношений, он не мог забыть Марту. От брата Фридеманна из аббатства, который был сведущ в мире трав, равно как и в борьбе с мужским влечением, он получил некий эликсир contra concupiscentiam, против похоти, но при этом не назвал объект своей страсти по имени. Но когда после семи недель приема горечи из пузатой бутылки желание не ослабло, Фридеманн исчерпал свое искусство. Он предписал юноше покаянное одеяние из конского волоса на ночь, а днем — сушеную крапиву в штаны, на срамные части тела, но это не прельстило Леберехта.

Он обнаружил Марту за третьей колонной. Закутав голову платком, она смиренно внимала речам соборного проповедника, который толковал слова отца Церкви Тертуллиана о том, что для христианина лучше не касаться женщины, и хвалил верблюда и слониху как образец воздержанности, поскольку первый поддается зову плоти лишь единожды в году, а вторая — даже раз в три года!

Леберехт усмехнулся, поглядев на проповедника, пожинающего на сей раз одни лишь насмешки и издевки. От стоек георгиевских хоров эхом отдавался свист, и добрых две дюжины прихожан покинули собор с громкими выкриками: "Притворщик! Паяц балаганный!"

— Пусть рассказывает это архиепископу! — кричала прямо у кафедры упитанная матрона, потерявшая во время чумы мужа и веру в Святую Матерь Церковь, ткачиха Хуссманн.

Праведная жизнь императора Генриха и его добродетельной непорочной супруги Кунигунды, о которой с похвалой упоминал проповедник, не могла успокоить слушателей, поскольку причина целомудренного брака последней саксонской императорской пары была хорошо известна. Генрих и Кунигунда — по мнению Церкви, идеальная пара — спали в разных кроватях не по причине своего целомудрия, но лишь потому, что терпеть друг друга не могли. И то, что за это их объявили святыми, заставляло задуматься даже самых набожных жителей города. Только Землер все еще не подумал об этом, так что прихожане один за другим покидали собор.

Марта стояла, застыв, словно статуя, и Леберехт подошел к ней сзади так близко, что ощутил тепло ее тела. Она сделала вид, будто не замечает того, что происходит за ее спиной, но при этом прекрасно знала, что настолько приблизиться к ней может только он.

Леберехт ожидал, что Марта поспешно покинет церковь или, по крайней мере, сразу же перейдет в другое, менее укромное место, но ничего подобного не случилось. Марта стояла не шелохнувшись, словно испытывала такое же неодолимое желание, как и он. И в то время как Атаназиус Землер перечислял дни строгого воздержания для супругов, а именно: воскресенья и праздники, все среды и пятницы, дни покаяний и дни прошений, Пасхальную и Троицыну недели, а также сорокадневный пост и время перед Рождеством, Леберехт почувствовал, как от тепла, исходящего от тела Марты, его уд растет и растет, углубляясь в складки ее длинного одеяния. Марта тяжело дышала. Ее стянутая шнуровкой грудь бурно вздымалась и опускалась, но сама она оставалась неподвижной.

— Марта, — тихо простонал Леберехт.

— Ни слова!

— Прости, на меня нашло.

— Ни слова! — повторила она.

Леберехт украдкой огляделся, не заметил ли кто-нибудь его постыдную похоть; но в той суматохе, которая царила в соборе, на безбожную страсть никто не обратил внимания. Ему приходилось сдерживать себя, чтобы не взять Марту сзади, как он делал много раз, греша двояко: как нарушитель супружества и действуя faciem ad faciem,[54] как предписано Церковью.

Вдруг Марта левой рукой ухватила его бесцеремонный уд и стала мять его, как картошку. Леберехт едва не заорал — так болезненна была ее хватка, но, чтобы не выдать себя и не доставить Марте триумфа, он лишь стиснул зубы.

Было ясно, что Марта, причиняя ему боль, хотела отомстить; усилить его возбуждение, разумеется, в ее намерения не входило. Его беспомощная попытка вывернуться и освободиться от захвата закончилась плачевно, и лицо Леберехта исказилось в гримасе. Лишь когда Землер закончил проповедь громким "аминь", Марта отпустила юношу и перенесла свое внимание на мессу, словно ничего не случилось.